Но я уверен, что желание увидеть ее голой никогда не проснулось бы во мне, если бы я так часто не слышал твоих стонов во время совокупления. Твое восприятие мамы как сексуального объекта было настолько всепроникающим, что по дому как будто витали запахи твоей спермы и ее вагинальных выделений. Ты же трахал ее везде, папа. Ни одного уголка в доме не забыл. В кухне, в гостиной, в кабинете, в нашей комнате, в ванной. Мы видели, как ты хватаешь ее за локоть и утаскиваешь от нас, и уже знали — зачем. Серьезно, как мне было справиться с необузданным желанием по отношению к ней?
Я перестал обнимать маму. Боялся, что тело меня подведет и она почувствует мою эрекцию. Я отдалился, и до сегодняшнего дня сокрушаюсь об этом. Но больше всего меня терзает, прямо-таки рвет на куски другое: я подозреваю, что она ЗНАЛА, что я за ней подглядываю. Мысль об этом не дает мне покоя. Она никогда ничем не заслоняла замочную скважину. Выходила из ванной, снимала халат и медленно начинала втирать крем во все тело. Я успевал насмотреться на ее груди, ягодицы, почти безволосый лобок. Она так медлительно это делала, что я начинаю думать, будто ей было известно о моих взглядах.
Я поведал тебе самую постыдную свою тайну. В горле у меня кисло, подкатывает тошнота. Не знаю, что труднее вынести: тот факт, что мой брат убил моего отца, или безудержные эротические фантазии, подстегнутые наготой моей матери. Как мне спастись от самого себя, отец? Давай, восстань из своего смертного сна и поговори со мной, хоть секунд десять. Ты же главная сволочь, у тебя, наверное, и ответ имеется. Давай, Сеферино, помоги мне.
Всякий бандит знает разницу между «противниками» и «врагами». Копы, вояки, морпехи — противники, а не враги. Даже некоторые конкурирующие картели — противники. Противник поступает так, как поступает, потому что должен. Должен он тебя гонять, вот и гоняет. Но он не враг. Генерал армии или капитан полиции не просто так идет против нарко. Такая уж у него работа, а твоя работа — сопротивляться и не давать себя гонять. Но ненавидеть их за это нельзя, тем более вырезать их семьи. Убивают их, исключительно чтобы не мешались, ну вот как комаров шлепают — кусаются же, заразы. Так же и с другими картелями. Честная борьба — за территорию, за точки, за клиентов. Нет бизнеса — нет конфликта. Годы спустя встретились на улице: здорово, каксам? Ничёкореш; чёподелываешь? Дасменилпрофессиюятеперьлавочник, и все в таком духе. Но иногда противник переступает некую черту и становится врагом. Убил того, кто тебе дорог, — враг. Оскорблял и насмехался — враг. Осквернил труп — враг. Нарушал договор — враг. Предал — враг. Замутил с бабой своего лучшего друга, задушевного приятеля, кореша — враг, враг, враг. Враг в девяносто сучьей степени.
Машина знал: чтобы завалить Хосе Куаутемока, придется вступить в союз с бывшими противниками. «Киносов» в живых не осталось, поэтому он набрал маленькую банду киллеров из каких-то мутных сопляков: они в основном трудились в супермаркетах — помогали людям складывать покупки в пакеты, — а потому предложение поработать на Машину за десять штук в месяц приняли с восторгом. За неделю у него образовалось уже четыре малолетних дебила, вооруженных автоматами. Когда двое из них блеванули, насадив Эсмеральду на кол, при виде хлынувшей горлом и носом крови, он понял, что они не сгодятся. На основную цель таких не бросишь. Обосрутся со страху. Так, чисто для количества нужны. Не хотел Машина, а пришлось ему обратиться к бывшим членам более не существующего картеля «Центр», с которым «Киносы» насмерть воевали за маршруты в Торреоне и Монтеррее. Благородная была война: головы никто никому не отрубал, родственников не убивал, кинжалов в спину не всаживал. В классическом стиле: за бизнес бьемся насмерть, но уважать друг друга уважаем.
Но чтобы договориться с центральными, Машине нужно было бабло. Работая на «Киносов», он примечал, где боссы прятали чемоданы с долларами: вмуровывали в стены конспиративных домов, в кровли, спускали в канализацию, закапывали под мескитовыми кустами, упаковывали в целлофан и топили в колодцах. Пока они этим занимались, Машина строил из себя дурачка, мол, он не смотрит, но на самом деле сек фишку. Тогда-то, попробуй он прибрать к рукам хоть одну закладку, получил бы пулю между глаз. Но теперь все по-другому. «Киносов» стерли с лица земли. Денежки по праву его.
Он начал обыскивать точку за точкой. Зачастую он не помнил точного места. Это его не останавливало: он рыскал по склепам, ломал стены, совался в канализацию, копался в навозе. Там, где он помнил точное место, он как раз ничего не нашел — надо думать, какой-то хмырь подсуетился раньше него.
Но он не отчаивался. Работал как помешанный и однажды ночью обнаружил-таки чемоданчик, до отказа набитый купюрами. Со счета зелененьких сбился на двухстах пятидесяти тысячах. И оставалась еще кучка поболе той, что он успел пересчитать. Целое состояние. Тут бы ему и забыть, кто такая на хрен была эта Эсмеральда. С таким количеством гринов можно до скончания времен трахать самых аппетитных баб и вообще жить, как рок-звезда. Но нет. С ревностью не шутят. Ревность есть ревность. Каждым гребаным центом этих денег он вымостит дорогу к отмщению.
Машина поехал к Короткорукому в Серритос, штат Сан-Луис-Потоси. Короткорукий был кровожадным боссом, но справедливым. Прозвали его так, потому что одна рука у него была маленькая, как у пластмассовой куклы. Его мать, пока была беременная, принимала от тошноты талидомид, и, как у многих малышей, рожденных в конце пятидесятых, на месте левой руки у него виднелся только куцый отросток с крохотной ладошкой. В детстве над ним так издевались, что он обрел вкус к смертоубийству. Первого доставалу зарезал в одиннадцать лет: воткнул кинжал ему в грудь прямо в классе. В двенадцать запустил второму в голову булыжником. В тринадцать проткнул третьему шею шилом, и так и повелось, пока Короткорукий не возглавил картель «Центр». Одно его имя вселяло ужас. Он, падла, был того же пошиба, что Текила, то есть просто так никого не убивал, а всегда спокойненько разъяснял будущему покойнику, за что собирается отправить его на тот свет (в другой район, в череполенд, на кладбище, на вечные квартиры, в могилу). «Ясейчастебяубьюпотомучтотыитвоинепонимаетечтоэтузонумыдержим, ноничеголичного, ятебедвадцатьштукпесовкарманштановположучтобывдовебылоначтожитьинемучитьсяпокрайней-мерепервоевремяпокадругогосебене-найдет». И ведь клал. В карманах трупов находили аккуратные пачки банкнот и записку, в которой Короткорукий приносил извинения семейству убитого. Так что его боялись, но и уважали сильно.
Их картели махались годами; народу полегла куча, но потом дон Хоако и Короткорукий решили все же ситуацию слегка попустить. Поделили территории, маршруты трафика и точки перехода границы. Выкурили трубку мира, и все разошлись по домам и зажили долго и счастливо. Пока не явились «Самые Другие», которые нюхались с федералами, а значит, и «Центру» от них досталось на орехи.
Поймав Короткорукого, «Самые Другие» казнить его не стали. Слишком уважаемый человек. Отпустили, взяв обещание танцевать только медляки. И он обещание одержал, танцевал только медляки. Уехал в родной Серритос выращивать сорго и коз. Еще и ресторан открыл, где коронным блюдом была козлятина, запеченная с перчиками «огонек» в глиняной печи. Выгодное дельце.
Вот туда-то и отправился Машина. Встретились как друзья. Выразили друг другу соболезнования по поводу товарищей, убитых «Самыми Другими», и с ностальгией вспомнили прежние времена. Машина рассказал, какую свинью подложила ему Эсмеральда с Хосе Куаутемоком, и попросил помощи. Короткорукий тут же проникся. «Так с корешами не поступают, — изрек он. И пообещал пособить: — Несколько человек моих в Восточной срок мотают. За сто тыщ управимся». Машина и не думал торговаться. Это еще дешево за сивого. Тут же и передал оплату. Сделку скрепили объятием. Ну, полуобъятием — Короткорукий одной рукой обнимался. Машина оставил свой телефон и просил позвонить, когда кровь сивого уже с пола отмоют.
