Я отождествляла себя с героиней рассказа Д. Г. Лоуренса «Солнце»: замужняя британка едет на каникулы в Италию и предается эротическим мечтам, которые навевает на нее загорелый крестьянин с голубыми глазами, полыхающими под соломенной шляпой. «С ним она могла бы омыться иным солнечным светом: густым, огромным, потным. А потом — забвение. Как человек он не существовал. Он стал бы для нее потоком горячей и могучей жизни; после — расставание и забвение, — пишет Лоуренс и добавляет: — Она видела, как играет кровь на его загорелом крестьянском лице, видела вспыхнувшее и изливавшееся теперь на нее пламя в его раскаленных глазах и внушительное восставание плоти. И все же она никогда не пошла бы к нему; она не осмеливалась, слишком многое было против. Поэтому ею овладеет ее аккуратный муж, городской житель, обладатель бледного тельца и лихорадочного органа, которому суждено посеять в ней нового ребенка»^[13].

Лоуренс как будто про меня написал: «она никогда не пошла бы к нему, она не осмеливалась». Звонить Хосе Куаутемоку по телефону не значило «пошла к нему». Посещать мастерскую Хулиана не значило «пошла к нему». Думать о нем не значило «пошла к нему». Мастурбировать, думая о нем, не значило «пошла к нему». Кончать, занимаясь любовью с мужем, а представляя себе его, не значило «пошла к нему». Я просто приближалась к солнечному свету, заряжалась его силой, чувственностью и умом.

Рано утром во вторник Педро и Хулиан заехали за мной, и мы направились в тюрьму. Я не могла ничего с собой поделать: у меня зашкаливал адреналин, когда я думала о том, что вот-вот снова увижу его. Мы катились по шоссе Эрмита-Истапалапа, и когда переехали проспект Рио-Чурубуско, Хулиан махнул куда-то влево: «Это район Унидад-Модело, я теперь здесь живу». Окрестности красотой не отличались, чего уж там. Я собиралась отвернуться, но тут Хулиан добавил: «Здесь вырос Хосе Куаутемок». Я внимательнее всмотрелась в городской пейзаж. Много автосервисов, хозяйственных магазинов, кафешек. Я растрогалась, узнав, откуда родом Хосе Куаутемок.

Приехали. После полагающихся формальностей направились в аудиторию. Хосе Куаутемок прошел мимо меня и даже не повернулся. Я решила, он обиделся, что я ему не позвонила. Не буду придавать этому значения. Не скачусь в эту дурацкую игру: то ты мне интересна, то не интересна. Во время чтения мы не обменялись ни единым взглядом. Я даже специально села с той же стороны, что и он, чтобы не смотреть на него в упор.

Истории, написанные другими заключенными, глубоко взволновали меня. Перенесли в иную реальность: несвобода, одиночество, изоляция, отчаяние. Чувствовалось, что эти люди голодны до общения. Видимо, поэтому Педро и ездил сюда каждый вторник и каждый четверг, несмотря на свой плотный график. Но текст Хосе Куаутемока оказался просто ударом под дых: «Время здесь студенистое. Пытаешься схватить его, а оно просачивается сквозь пальцы. В ладонях остается только пустота, воздух. Ничто не меняется. В воздухе разлиты тоска и смерть. Может, мы уже умерли? И вот однажды ты обнаруживаешь тоненькую ниточку. Она тянется снаружи. Ты внимательно разглядываешь ее. Она может оказаться ловушкой. Подходишь ближе. Ниточка золотая, платиновая, из какого-то неведомого сплава. Ты касаешься ее кончиками пальцев. Касаешься спешно, ведь скоро ее утянут обратно наружу. Она вернется туда, где ей суждено быть: в чистую землю свободы. Ты хватаешься за нее, как за веревку, которая должна вытащить тебя из этого масляного морока. Сжимаешь пальцы, но ниточка ускользает. Но и режет тебя до крови. И теряется за воротами. Ты смотришь на свои раны. В них мерцает золото, платина, драгоценный неведомый сплав. Ты садишься ждать ее возвращения. Ниточка не возвращается, но на расстоянии продолжает тебя резать».

Хосе Куаутемок перестал читать и застыл, устремив взгляд в страницу. Хулиан попросил собравшихся прокомментировать услышанное. Смуглый мужчина лет сорока поднял руку. «Что такое массный мох?» — спросил он. «Масляный морок», — поправил Хулиан. «Это как будто воздух, стены, кожа — все намазано маслом», — пояснил Хосе Куаутемок. Он повернулся ко мне, смерил меня взглядом и опять обратился к группе. Тот, кто задавал вопрос, сказал: «Да, так я себя здесь и чувствую, будто весь чем-то вымазался. Какой-то липкой дрянью, которую никак не смыть».

Еще трое прочитали свои истории. Пощечина в каждой строчке. Мужчины, отравленные ревностью. Смертельно больные мужчины, которые никогда не выйдут на свободу. Мужчины, посаженные по несправедливому приговору купленных судей, хотя ясно как день, что они невиновны. Этих мне было жаль больше всего. В их текстах сквозил не гнев, а недоумение. Некоторые даже не знали, за что их здесь держат. Их просто затолкали в патрульную машину, без ордера на арест, без объяснений. За решетку, и точка. И так они и сидели годами, иногда всю жизнь, не зная почему.

Занятие закончилось, заключенные стали собирать свои вещи со столов. Хосе Куаутемок демонстративно отвернулся от меня и пошел к двери вместе с двумя товарищами. Я хотела догнать его, попросить прощения; пусть, если не передумал, назначит мне новый день и час для звонка. Но он быстро вышел и направился к камерам. Я видела его всего три раза, но по какой-то таинственной причине мне хотелось взять его лицо в свои руки и не отпускать, чтобы смотрел мне прямо в глаза. Вскоре его фигура совсем исчезла из виду в коридоре.

Однажды начав писать, Хосе Куаутемок больше не останавливался. Лист за листом, еще и еще. Без остановки. Писать, замазывать, переписывать, продолжать. Начхал он, тронет ли кого-то его творчество, опубликуют его книгу или нет. Он подсел на процесс поиска нужного слова, выстукивания строчки за строчкой, раздумий, поставить точку или запятую, выдумывания имен для персонажей, переноса на бумагу того мира, что трепетал у него внутри. Как же он раньше не знал о таком наркотике?

Сокамерники попросили прочитать им вслух, чего он там все строчит. И обалдели. На простой бумаге, измазанной чернилами, была их жизнь, их проблемы, серость, шумы, эхо, страхи, насилие, дружба, ненависть, раны, шрамы.

По зоне пронесся слух: «Хосе Куаутемок четко пишет, всем надо его послушать». И он читал. Народ собирался толпами. Начальство насторожилось. Кучкуются мужики вокруг кого-то одного. Не к добру это. Может, мятеж готовят. Неповиновение.

Чтение запретили. Ответные протесты подавили. У Хосе Куаутемока забрали написанное и писать запретили. «Я ничего плохого не делаю», — сказал он. Это как посмотреть. Слово пугает власть имущих.

Чмошники-бюрократы пообещали изучить механизм возможного проведения литературных мероприятий и схемы, которые направят в здоровое русло культурные интересы заключенных. Сделайте, падлы, такую милость. Как ни назови, а все одно это — предлог для подавления и контроля. И тут на сцену выходят Педро и Хулиан. Факин тайминг. «Глубокоуважаемый господин директор! Профессор Педро Лопес Ромеро, председатель фонда „Встреча", принял решение профинансировать постройку необходимой инфраструктуры с тем, чтобы контингент вверенного вам учреждения получил доступ к различным образовательным и культурным мероприятиям. Проект включает зал на двести пятьдесят мест, аудитории для проведения занятий, библиотеку вместимостью двадцать тысяч томов, видеотеку и кинозал, а также предполагает привлечение квалифицированных преподавателей и оплату необходимых пособий и материалов. Осуществление проекта не зависит от финансового участия государства. Средства в полном объеме будут поступать из фонда».

Директор недоверчиво прочел письмо и с подозрением задал типичный для продажного бюрократа вопрос: «А вам с этого какая выгода?» Педро поерзал на стуле. «Неге we come again»^[14], — подумал он на английском, выученном в частной школе в Коннектикуте. Сейчас последует неизбежный второй вопрос: «А мне как директору тюрьмы какая с этого выгода?»

И он одним махом пресек всю эту хренотень: «Наша выгода в том, что Мексика станет лучше». Хотя, если уж совсем начистоту, фонд здорово помогал уходить от налогов и хотя бы немного отмывал имидж сомнительного угольного бизнеса Эктора.