Вечерами он зачеркивал и замазывал, а когда объявляли отбой и выключали свет, продолжал править в уме. Часами не спал, обдумывая текст. Эту фразу убрать, эту оставить, это слово пойдет, это нет. А на следующий день все по-новому отпечатать. Написал, убрал, вставил, стер, изменил. Пальцы прыгали по клавишам, будто жили собственной жизнью. Какой же, блин, кайф изобретать миры на бумаге!
«Радикальное» крыло труппы предложило план, который показался мне наивным и прекраснодушным: искусство должно стать двигателем перемен в обществе. Представители этого крыла считали, что отныне мы будем рупорами тех, кто страдает от несправедливости, нищеты, дискриминации, и предложили поставить танец, отражающий болезненную тюремную среду, которую мы недавно лицезрели. «Мне нужно время, чтобы переварить тюремный опыт», — ответила я. На самом деле я хотела как можно дальше уйти от влияния Хосе Куаутемока. Я думала о нем, просыпаясь, думала о нем, засыпая, думала о нем, пока ела, спала, ходила, работала. Не следовало ему звонить и вести себя как глупенькая влюбленная девочка-подросток. Чтобы исправить эту ошибку, я задумала номер о материнстве — невозможно было придумать тему, которая меньше сочеталась бы с тюрьмой и, следовательно, с Хосе Куаутемоком.
Я считала минуты до одиннадцати часов утра в субботу, когда он просил меня позвонить. Без двух минут одиннадцать я оставила детей играть в саду и заперлась в своей студии. Я не стала набирать номер. Я сидела и смотрела на экран телефона, как будто оттуда должен был поступить ответ на все мои жизненные вопросы. Минуты шли. Пять, десять, тридцать. Я надеялась, что он сам мне позвонит. Но он не позвонил. В двенадцать я встала и вернулась в сад к детям. Они измазались в грязи. Я не стала их ругать. Я не проследила за ними, потому что голова у меня была занята убийцей, запертым в тюрьме, на расстоянии целых световых лет от моей обычной жизни. Поэтому я и решила проработать тему материнства — чтобы убедиться: дети для меня важнее, чем приключение в духе четве-росортной мадам Бовари.
Хореография отражала трудности и радости, через которые проходит мать. От момента, когда узнаешь про беременность, к родам и до времени, когда дети выпархивают из родительского дома. Танцовщицы должны были быть в возрасте от двадцати двух до пятидесяти. Это давало ветеранам возможность вернуться на сцену. Я отвлеклась на постановку, и это помогло мне немного унять нелепую гормональную бурю, вызываемую Хосе Куаутемоком. Если уж я не могу перестать думать о нем, то хотя бы разбавлю эти мысли другими.
Вопреки уговорам Педро и Хулиана я две недели не участвовала в мастерской. Ссылалась на избыток работы, на детей, на разные договоренности, какие-то деловые завтраки. Педро почуял, что со мной что-то неладно. Пригласил на кофе в своем любимом ресторане «Сан-Анхель Инн». Мы встретились за столиком в саду. Он спросил, как работа, как семья. В труппе все хорошо. В академии все хорошо. С Клаудио все отлично. Дети лучше некуда. Рассказал, что, возможно, они с Эктором скоро поженятся. Раньше Эктор сопротивлялся, не потому, что не любил Педро, а потому что брак казался ему мелкобуржуазным и устаревшим институтом, а гомосексуальность предполагает вечный вызов существующим устоям.
Сам он устаревший. В наши времена быть геем — никакой не вызов. Более того, капитализм завладел гомосексуальным дискурсом и поставил его на службу коммерции. Существуют гей-френдли-курорты, гей-френдли-города, гей-клубы, организаторы гей-свадеб. Какой, на хрен, вызов каким устоям? Эктор мнит себя этаким enfant terrible, хотя на самом деле он просто капиталист-эксплуататор, а сейчас ведет себя как капризный младенец.
Педро мечтал о свадьбе с тех самых пор, как Мексика легализовала однополые браки. Он считал, что брак — это способ еще раз утвердиться в правах, отвоеванных десятилетиями борьбы (к несчастью, нескольких его друзей убили двадцать лет назад, когда по стране прокатилась волна гомофобии). Я же считала, что он просто сентиментальный нюня, который спит и видит церемонию на берегу моря, вечеринку на восемьсот приглашенных с голландским диджеем на какой-нибудь бывшей асьенде в Кампече, грандиозную пятидневную попойку. Я так ему и сказала, а он не стал возражать и проворковал: «Хорошо же ты меня знаешь, — а потом сразу добавил: — И я тебя хорошо знаю, так что признавайся, что за мыслишки кипят в твоей безумной головушке». — «Никаких мыслишек», — отрезала я. «Не верю». — «Сам знаешь, я как белка в колесе». Педро покачал головой: «А когда ты не была как белка? Нет, тут что-то другое». Я пожала плечами. «Ты так хотела прийти на мастерскую к Хулиану, а теперь выясняется, что у тебя дел по горло и время никак не выкроить». Я сказала: «Ну да, так оно и есть». Педро не клюнул. Он и впрямь хорошо меня знал. «Только не говори мне, что запала на этого блондинистого зэка». Я изобразила изумление: «Ты вообще о ком?» Неправильный выбор фразы. Мы ведь столько обсуждали Хосе Куаутемока, да и потом, Педро видел, как я с ним говорила. Так что я выбрала не ту тактику. «Я так и знал, так и знал: Хосе Куаутемок тебя зацепил». Я сказала, мол, нечего валять дурака, я и видела-то его всего два раза, и вообще он отцеубийца, что само себе меня отталкивает. Педро расхохотался. А где, интересно, я это узнала? Потому что ни он, ни Хулиан, если ему не изменяет память, мне об этом не сообщали. Снова я влипла. Возразить было нечего. Педро взял мои руки в свои: «Когда я сказал, что он тебе понравится, я ведь шутил, Марина.
Я и представить себе не мог, что он на самом деле западет тебе в душу». К чему отнекиваться? К чему отрицать очевидное? Мне нужен был наперсник и сообщник. Все равно для чего — для того ли, чтобы забыть Хосе Куаутемока или чтобы подпитывать мои девичьи мечты.
Я ничего не утаила от Педро. Рассказала про долгий телефонный разговор, призналась, как мне интересен Хосе Куаутемок и как сильно я в то же время хочу отдалиться от него. Педро сказал, что прекрасно меня понимает. «Будь он хоть капельку гей, я бы переживал точно так же, как ты сейчас. Но, к сожалению, он из тех настоящих мачо, которые любят только папайю, а на бананы и не смотрят, так что лучше не тешить себя напрасными надеждами. Ну а ты, детка, развлекайся, соблазняй его, не спи ночами время от времени. Фантазируй, играй в дурочку, но если ты решишь, что между вами возможно нечто большее, я лично упеку тебя в сумасшедший дом». Он рассмешил меня. И он был прав: наши отношения — если их можно так назвать — должны были ограничиваться взглядами украдкой, разговорами по телефону и редкими встречами на литературной мастерской. Я не могла себе представить, что целую его или, тем более, занимаюсь с ним любовью.
Мы договорились, что во вторник я поеду с ними на занятие мастерской.
В первый раз я приехал к Хосе Куаутемоку, когда он уже полгода отсидел. Поначалу не хотел его видеть. Не мог простить, что он тебя убил. Но потом решил поехать, потому что мне было необходимо узнать, что им двигало. Возможно, это прозвучит нелепо, но он словно успокоился. Не знаю — то ли вследствие долгих часов в одиночестве, то ли потому, что, убив тебя, он высвободил тонны накопленной злости.
Сначала его определили в камеру, где было семь человек на четыре койки. Его, как новенького, хотели оставить спать на полу. Но ом силой дал понять, что командовать теперь будет он. Вышвырнул типа с верхней койки и сам там засел. Тогда один сокамерник заимел на него зуб. Вырвал в уборной кусок трубы из ПВХ и потихоньку смастерил из нее заточку. Привязал к икре и так хранил, выжидал, пока мой брат уснет глубоким сном и можно будет вонзить заточку ему в сердце. Остальные в камере тоже были в курсе. Той ночью убийца, уже занеся оружие над грудью Хосе Куаутемока, нечаянно ногой толкнул доску, закрывавшую парашу. Хосе Куаутемок от шума проснулся. Тот, другой, решил не останавливаться. Он ударил, но Хосе Куаутемок успел инстинктивно увернуться в темноте, и заточенная труба лишь немного оцарапала ему плечо. Нападавший ударил снова, и на сей раз Хосе Куаутемок поймал его руку. Край койки он использовал как рычаг, чтобы вывихнуть тому мужику локоть. Тогда остальные скопом набросились на него. Завязалась потасовка, и вскоре прибежали надзиратели.
