Генерал продлил перемирие на неопределенный срок. Если «Самые Другие» будут паиньками, пусть работают. Скоро появятся другие «Самые Другие», попытаются свергнуть местных, и тогда снова все пойдет к чертям. Что касается Эсмеральды, то боссы решили ее не казнить. Пощадить в знак доброй воли, чтоб генерал видел. С другой стороны, хоть военные и не любят, когда убивают баб, отпустить ее запросто так тоже нельзя. Ей отрезали язык и бросили голой в пустыне, чтобы неповадно было совать нос куда не следует. До Акуньи она доползла только через два дня. С тепловым ударом, калечная и вся перебитая, но живая.
Мой пес
Когда меня повязали, у меня был пес. Папы-мамы, братьев-сестер, родных-двоюродных — никого не было, а только пес был. Звали его Рэй, и любил я его больше всего на свете. И не то что я там сирота был — просто не общался с родней. А общался с Рэем. Очень был смышленый пес. Понимал меня, это я точно знаю. Я ему рассказывал, как, например, поцапался с Лупитой, и он так голову поворачивал, будто говорил: «Вот ведь бабы!» Про печали свои, про страхи рассказывал, как у меня день прошел. Он спал в моей постели. Когда холодрыга наступала, он ко мне прижимался, и так мы вместе согревались. Обедал в одно время со мной, ужинал в одно время со мной. По вечерам я ходил с ним гулять и иногда встречал отца, и отец давал крюка, чтобы со мной не здороваться. Он очень на меня обижался. Со мной все в семье перестали разговаривать в тот день, когда отец сказал, что он меня не так воспитывал и такого от меня не ожидал. Это он правду сказал. Сам он был хороший человек. Работал в две смены, чтобы нас кормить. Мама шила и стирала по людям. Братья и сестры тоже все впахивали. А меня лень одолела, я не стал учиться и пошел по плохой дорожке. Да, грабил, но зла никому не делал. Только этой, которая орать принялась. Ну, пришлось заткнуть ее. Мне говорят, она по моей вине осталась инвалидом, в кресле, да еще и онемела. Я бы с удовольствием попросил у нее прощения, но вроде она меня не поймет, потому что она теперь как овощ. Я на суде попросил прощения у ее родственников, так ее отец сказал, что убьет меня. Я раскаиваюсь, вот честное слово, раскаиваюсь. А еще раскаиваюсь, что бросил собаку. Когда меня забрали, Рэй дома сидел, взаперти. Я попросил легавых зайти ко мне и выпустить его. Хрен они зашли. Мне потом сосед рассказывал, что собака моя выла и лаяла весь день и всю ночь. Сначала лай был громкий, но мало-помалу стал утихать и совсем утих. Сосед с товарищами перепрыгнул через забор посмотреть, что там с ним. А мой Рэй уже дохлый лежит, смердит, мухи вьются. С отчаяния он погрыз комоды, стулья, старые газеты, у меня их много валялось. Рэй был лучший пес на свете. Самый добрый, самый умный, самый ласковый. А умер от голода или от горя. Я его больше всех на свете любил, уж так плакал, когда мне рассказали. Как представлю, что он с голодухи ножки стульев хотел сожрать, так сердце разрывается. Вот мое худшее наказание — что мой пес по моей вине умер.
Честное слово, когда выйду, я буду хорошим. Буду подбирать бездомных собак и кормить их в память о Рэе. И, если родственники мне позволят, стану ухаживать за Сесилией, за той женщиной, которую я калекой сделал. Хочу доказать ей, что я не плохой, и даже если и был когда-то злым, то больше уже никогда не буду.
Фиденсио Гутьеррес
Заключенный 35489-0
Мера наказания: восемнадцать лет и семь месяцев за вооруженное ограбление и причинение тяжкого вреда здоровью
Сеферино, я так и остался жить с мамой в скромном доме, который ты купил в Унидад-Модело, но внес одно новшество: выкупил четыре соседних дома и попросил архитектора соединить их с нашим. Ты даже не представляешь, какое огромное получилось пространство. Твоя комната стала гардеробной при спальне. Столовую сделали на двенадцать персон, а не на шесть. Кухню тоже расширили. Громадная стала кухня, девяносто два квадратных метра. Мама, как всегда мечтала, заполучила простор, чтобы готовить, нарезать, чистить, поджаривать. Ты знаешь, как она обожала стряпать по рецептам своей прапрабабушки. Крокеты, осьминога, лангустинов (ты терпеть не мог это слово — для тебя это были креветки и креветки), крабов, треску.
Комнату сестры я оставил за ней, следуя твоему обещанию, что «твой дом» всегда будет «нашим домом». Комната Ситлалли была почти такая же большая, как главная спальня. Ивею ее она забила коллекцией мягких игрушек, старых и пыльных. С годами вкусу Ситлалли не менялся: она так и рассаживала их на кровати. А стены выкрасила в сиреневый цвет. Скажи на милость, Сеферино, кто вообще станет жить в сиреневой комнате? Она сказала, что это будет в радость двум твоим внучкам. Странно с ее стороны было думать, что счастье девочек зависит от цвета стен, а не от того, что каждые три дня они вынуждены присутствовать при ссоре их пьяной матери с отцом.
Твоя дочь жила неделю у себя, неделю у нас. Как разругается с мужем, с Маноло (да, да, именно с ним, из мясной лавки. Не думай, будто он ничего из себя не представлял. Дела у него шли отлично. Открыл шесть магазинов и торговал говядиной ко-бе), — собирает вещи и переезжает в свою сиреневую комнату.
Мама жалела девочек и старалась куда-нибудь увести, чтобы не видели, как их мать несет заплетающимся языком всякую белиберду, осушив полбутылки текилы. Трезвая она была молчаливая и покорная, как наша мама. Но по мере того, как спиртное заливало ей мозг, становилась скандальной и легкомысленной, а если называть вещи своими именами — распутной.
Однажды утром, папа, — еще и двенадцати не было, а твоя дочь уже напилась — она привела к себе в комнату мужика. Думала, мы не заметим, но так отупела от пьянства, что в результате первыми все поняли ее дочки. Оставила, идиотка, дверь открытой, и ее стоны долетали даже на кухню, где девочки обедали. Мама закрылась с ними у себя, подальше от этого морального падения. Ситлалли вообще не скрывала своих измен. После нескольких подобных случаев я запретил ей водить любовников к нам: «О детях подумай, стерва». В ее смутном пьяном сознании что-то отозвалось, и она сменила сиреневую комнату на машины своих мужиков. Теперь она кувыркалась полуголая там, не обращая внимания на охочих до развратного зрелища прохожих. Запиралась с очередным хахалем, и давай. Десять минут экспресс-секса, а потом я пошла, меня дочки ждут. Зять мой вел себя то ли как придурок, то ли как святой. Его жена подставляет зад и сиськи другим мужикам, а он, бедняга, сидит дома с детьми. Возможно, он мыслил, как мужья порноактрис: те знают, что жены, перетрахав на работе кучу народу, послушно возвращаются домой к супружескому сексу и теплу домашнего очага.
Если тебе интересно, сохранили ли мы комнату для Хосе Куаутемока, то да, сохранили. Это было единственное помещение, которое архитектор по моей просьбе вообще не трогал. Она осталась ровно такой же, как в день, когда он тебя сжег. На письменном столе лежит книга, которую он тогда читал. В шкафу висят его брюки, пиджаки, рубашки. Пока еще он не возвращался домой. Я подчеркиваю: пока еще, потому что не теряю надежды, что в один прекрасный день он вернется. На этот случай дома его всегда ждут чистая постель, чистая одежда и любимые книги. Мы с мамой его простили. Ситлалли не смогла. Я хотел бы верить, что ты — из могилы — тоже когда-нибудь сумеешь его простить.
Когда мы оказались за воротами тюрьмы, я попросила Педро и Хулиана поехать в автобусе вместе со всеми. Мне казалось, будет неправильно, даже как-то не по-товарищески, если мы сядем в машину и не разделим радость триумфа с труппой. И мы, ликуя, покатились. Я позвонила Клаудио и рассказала, как все прошло. Я едва справлялась со своими чувствами. Говорила взахлеб, без пауз. Он выслушал меня, не перебивая. Потом поздравил и включил громкую связь, чтобы я поговорила с детьми. Им я тоже все рассказала. Больше всех заинтересовалась Клаудия, даже попросила взять ее в следующий раз с собой. Ладно, не исключено, что ей пойдет на пользу такой опыт: еще в детстве узнать, как глубоко может пасть человек. Я отключила телефон и улыбнулась.
