«Кое-что случилось» может означать все что угодно: от тяжелой травмы до крупного мошенничества. Альберто по натуре не паникер. Он очень тактичный и побеспокоил бы меня только в самом крайнем случае. Видимо, это и есть такой случай. Когда я зашла в здание студии, сердце у меня сжалось от ужасающего контраста между девочками, которые, улыбаясь, выходили с занятий балетом, и женщинами, мающимися у ворот тюрьмы. Состояние духа у меня, прямо скажем, оставляло желать лучшего, но внутренне я была готова к любым плохим новостям: перелом у танцовщицы, нападение на школу, сексуальные домогательства.
Ничто в «Танцедеях» не указывало на катастрофу. Усталые лица репетировавших часами танцоров, деловитые мамы, разбирающие дочек, гул голосов, улыбки. Я прошла в кабинет Альберто. Он проверял почту на компьютере, но при виде меня поднялся и поцеловал в щеку. Ласковым его не назовешь, но выглядел он нынче довольным. «Что случилось?» — спросила я. «Есть одна хорошая и одна плохая новость». — «Давай сначала плохую». Альберто велел мне присесть. «Настолько плохая?» Альберто улыбнулся: «Помнишь, Лети записала на телефон одну репетицию?» Я покачала головой. Вообще не понимаю, о чем он. В последнее время я мысленно была на океаническом расстоянии от «Танцедеев». «Так вот, Лети выложила это видео в соцсети». Одно из строжайших правил школы — полный запрет на размещение материалов с репетиций в интернет. Это интимный, деликатный процесс, и совершенно незачем выставлять его на публичное обозрение. Лети попросила прощения, но Альберто все равно уволил ее. Учитывая мое вынужденное пренебрежение труппой в последнее время, я разрешила ему нанимать и увольнять людей без моего предварительного согласия. Лети в слезах отбыла. «Правильно сделал», — сказала я. Не лучшая наша танцовщица, а увольнение послужит уроком остальным.
«А хорошая новость, — сказал Альберто (вот он, неожиданный поворот Жизни), — в том, что видео это увидел Охад Нахарин и оно ему страшно понравилось. Он прислал письмо: спрашивает, не хотим ли мы выступить на Фестивале современного танца в Тель-Авиве, а потом в Линкольн-центре». Я оцепенела. Охад в мире танца все равно что полубог. Гений, новатор. Как и Бийю, один из самых оригинальных и смелых хореографов. О его приглашении можно только мечтать. «Когда?» — выпалила я. «В том-то и проблема, — ответил Альберто. — Через три недели».
Это значит, на три недели нужно безвылазно запереться в студии и оттачивать движения. Придется снова взять Лети, не будет времени переиначивать хореографию под другую танцовщицу. Работа изматывающая, требующая предельной концентрации. Придется пожертвовать всем ради профессионального триумфа. Я не сомневалась, что Клаудио меня поддержит. Он знал, как я восхищаюсь Охадом и что для меня значит выступить в Тель-Авиве. Дети разделят мою радость. Можно даже взять их с собой и показать высочайшие проявления танца.
Но эта уникальная, столь долгожданная возможность вынудит меня покинуть Хосе Куаутемока в такой критический момент. Я не смогу с ним видеться, разговаривать, заниматься любовью, быть рядом. Другими словами, придется вырвать отношения с корнем, а я делать этого не собираюсь.
Благодаря вмешательству Росалинды дель Росаль я в то утро наконец смогла встретиться с ним. Росалинда была в определенных социальных кругах фигурой мифической. Жестокость по отношению к жертвам, которых похищал ее муж, выдержка при общении с прессой, находчивые ответы, боевитость — все это внушало восхищение даже властям. Полицейские общались с ней уважительно, едва ли не услужливо, словно с первой леди, а не с обыкновенной кровавой похитительницей. Ее заслуга состояла в том, что она воплощала собой социальный гнев. Девочки, которым она отрезала пальцы и отсылала родителям в обмен на выкуп, были в основном дочками продажных политиков или мутных бизнесменов. Они не должны были расплачиваться за грехи отцов, которых подчас ненавидели. Просто папенькины дочки оказались идеальной приманкой для привлечения астрономических сумм. Когда ее поймали и представили репортерам, Росалинда смело смотрела в камеру и не отводила глаз. Она совершенно не нервничала. Наоборот, держалась высокомерно, разговаривала свысока. В ответ на вопрос одного из журналистов произнесла прославившую ее фразу: «Я отрубала пальцы, а мне и моему народу в этой сраной стране отрубили крылья и ноги». Это говорила индианка, ростом не больше метра пятидесяти. Она пристально смотрела на фотографов, и ее не смущала ни вереница полицейских в масках, ни вспышки, ни родители искалеченных девочек, мечтавшие расчленить ее заживо и выкрикивавшие ругательства.
Ее поэтичность, граничащая с безвкусицей, всех поразила. Огромная часть мексиканцев узнала себя в сказанном. Росалинда тем временем продолжала речь: «Я стала похитительницей, потому что об меня вытирали ноги, меня морили голодом, потому что к моим людям никогда не относились по справедливости, потому что наши дети умирают от поноса, а старики — от холода, потому что у нас отобрали наши земли и наши обычаи. Что еще делать такой женщине, как я, в стране, где заправляют сволочи? Да, я сама была сукой, сама наживалась на других, только знаете что? Пошли вы в жопу со своим мнением…»
В тот день я шагала к тюрьме бок о бок с Иди Амином в индейской юбке, самим воплощением Зла. Мы пробили себе путь между рядами спецназовцев. Никто не осмелился выйти ей наперерез или как-то еще помешать. Случайно пересекаясь с ней взглядами, спецназовцы испуганно опускали глаза. Росалинда являла собой извилистый гнилостный корень организованной преступности, и в глаза ей лучше было не смотреть.
У дверей она не раздумывая направилась к командиру федералов: «Здорово, милок». — «День добрый», — ответил тот. Я не знала, были ли они знакомы, но некоторая фамильярность между ними ощущалась. «Мы к мужикам своим пришли», — сказала она. Командир кивнул на баррикады во дворе, дымящиеся костры, десятки заключенных в масках и с голым торсом: «Ну, узнаете своих — зовите». Росалинда вгляделась в мятежников и снова повернулась к командиру: «Сам знаешь, ни мой, ни ейный в эту поебень мешаться не станут». Слушать эту коротышку было и впрямь интересно. Он говорила абсолютно уверенно и абсолютно бесстрашно. И так же бесстрашно направилась к турникетам. «Пойдем, беляночка, поищем наших петушков», — обратилась она ко мне. Командир не сделал ни малейшего усилия, чтобы нас остановить. Мы прошли мимо его подчиненных, и он только напоследок позвал ее: «Росалинда, только не шумите там. Там сейчас комиссия переговоры ведет. Не наделайте делов. Наделаете — придется вас пристрелить». Росалинда улыбнулась, как будто услышала самую смешную шутку на свете, а не угрозу расправы. «Не слушай этого уебка. Ему лишь бы языком помолоть», — сказала она мне и прошла за турникет.
Мне и раньше в тюрьме бывало страшно, а когда я увидела ее в состоянии бунта, меня чуть не подвел сфинктер. Одно дело — смотреть на захваченный двор снаружи, и совсем другое — встретиться лицом к лицу с армией зэков, готовых сорваться с катушек. Росалинда глянула на них с презрением: «Строят из себя бывалых, а на деле — другие их за ниточки дергают». Я даже близко не поняла, о чем она, но в ту минуту, с перекрученным животом и яичниками, подкатившими к горлу, была не в состоянии спрашивать.
Мы подошли к баррикадам и остановились. Росалинда обозрела заключенных и свистнула в два пальца. Несколько мятежников обернулись на нас. «Ну-ка подите сюда», — приказала она. Они переглянулись. Какой смельчак пойдет разговаривать с этой безумной старухой? Они не могут не знать, кто она такая. Они посовещались, от группы отделились двое и подошли к нам. «Что вы хотите, донья?» — спросил тот, что повыше. «Во-первых, чтоб ты тряпку с лица убрал, а то плохо тебя слышу», — потребовала она. Парень засомневался. Маска — гаран тия анонимности. Но все-таки снял. И оказался почти подростком. Над верхней губой рос легкий пушок. «Сходи за моим мужем и за ее хахалем». Он непонимающе посмотрел на нее: «А кто ваш муж?» Может, он слишком молодой, чтобы быть в курсе славы Росалинды дель Росаль и Хряка. «Сам знаешь кто. Кончай придуриваться. Его приведи и бугая того сивого, ее мужика». Он дернулся с места, но я его остановила: «Передай Хосе Куаутемоку, что к нему пришла Марина». Парень кивнул и вместе с еще одним унесся в глубь тюрьмы.
