Вспыльчивый и задиристый Эктор поссорился с публикой прямо во время эксклюзивного показа в театре «Метрополитен» (эксклюзивных зрителей собралось тысяча двести человек, но вот в коммерческий прокат он действительно выпускать фильм не стал, чтобы с большей помпой прибыть в Канны). «Да пошли вы на хрен!» — проорал он аудитории, состоявшей в основном из друзей и родственников. Возмущенный свист усилился. Идеальная обстановка для Эктора: разногласия, освистывание, конфронтация.
Я поняла, насколько фильм плох, когда Клаудио сказал, что ему понравилось. «Этот я хоть понял», — с гордостью заявил он. Из всех работ Эктора эта больше всего походила на какой-нибудь ситком. Первый час был жестким, тревожным, пытливым взглядом на безнаказанность и отчаяние. Зато второй — помесью «Хэллоу Китти» с «Бойтесь ходячих мертвецов». И именно вторую часть высоко оценил Клаудио.
В тот вечер исполнялось ровно четыре недели, как я не видела Хосе Куаутемока. Я пыталась не думать о нас. Не получалось. Его было слишком много в моем организме. Мир без него казался пресным, куцым. Разговоры с друзьями — скучными. Эктор — смешным и, о ужас, посредственным. В свете тюремного опыта его фильмы, которыми я раньше упивалась, выглядели плоскими. Они перестали производить на меня впечатление.
Я пыталась нагрузиться обязанностями, чтобы заполнить пустоту. Ходила на все детские дни рождения, которые раньше терпеть не могла из-за сборищ сумасшедших мамаш. Я и сейчас старалась не общаться с мамашами, а больше играть с детьми. Сама возила своих на все кружки и оставалась посмотреть на занятия: конный спорт, карате, волейбол, фехтование, что угодно. Я была настроена не упустить ни одной минуты их детства. Начала ходить в кино с Клаудио, а если он не мог, с подругами. Мастурбировала, думая о Хосе Куаутемоке, и только о нем. Но механическая разрядка никак не могла заменить его рук на моем теле, его дыхания у меня на затылке, его животного неистовства.
Утра я проводила в «Танцедеях». Изменила расписания репетиций — перенесла их со второй половины дня на первую. Так я подавляла в себе желание запрыгнуть в машину и поехать в тюрьму. Хотя мне отчаянно этого хотелось. Я держалась только потому, что решила завязать с ним навсегда. Наши отношения вредили и мне, и, тем более, Хосе Куаутемоку. Мое присутствие могло снова спровоцировать произвол начальства по отношению к нему. Хулиан рассказал, что всего несколько недель назад его пытались убить. Хосе Куаутемок ничего мне не сказал. Наверное, не хотел меня пугать, хотя мне показалось несправедливым, что он утаил от меня такое важное событие. Впервые я почувствовала, что он не позаботился обо мне.
Хореография стала еще более беспорядочной и непредсказуемой — как и я сама. К моему удивлению, труппа вела себя еще более покладисто и уважительно, чем в те времена, когда я спрашивала их мнения по любому поводу. Складывалось ощущение, что они ждали, когда я сама начну принимать решения и навязывать их, ни с кем не советуясь. Так иногда маленькие дети ждут от родителей установления границ.
В постановке я постепенно различала нечто жизненное и настоящее. Нет, она была не идеальна, а некоторые движения выглядели грязными и даже неуклюжими. Как-то я слушала лекцию Хулиана Эрберта, одного из моих любимых писателей, и он упомянул о ваби-саби, японской концепции красоты, основанной на несовершенстве. Рассказал историю про Сэн-но Рикю, молодого человека, которому его учитель, Такэно Дзёо, велел привести в порядок сад. Рикю долгие часы провел за выполнением задания и, закончив, обозрел безупречные результаты своей работы. Все было красиво, но чего-то не хватало. Он подошел к вишневому дереву и потряс ствол, чтобы цветки осыпались на траву и тем самым придали пейзажу сущность и несовершенство. Такэно Дзёо высоко оценил жест своего ученика: тот воистину познал значение ваби-саби.
Тогда мне понравилась эта идея, хоть и относящаяся к чужой культуре. Теперь же она обрела глубину и протяженность: мое ваби-саби будет состоять в приятии всего человеческого с его недостатками и бессмыслицами. В погоне за совершенством я спутала строгость с обрубанием лишнего. Ампутировала предыдущим работам ни много ни мало дикое и грубое биение жизни. Как раз то, что Хосе Куаутемок привнес в мое существование.
Я работала над хореографией как одержимая, выкладываясь в каждом движении, но не прерывая естественного хода, — как художник, который тщательно делает набросок, но, откинувшись назад рассмотреть работу, капает на нее кистью. Сначала он недоволен, потом отходит на еще чуть большее расстояние и рассматривает получившееся. И понимает, что пятно — не случайность, что оно делает картину более живой и мощной. Он не стирает пятно, а рисует вокруг него, и, хотя картина получается мало похожей на набросок, результат куда органичнее.
Мариано быстро поправился. Чтобы полностью убить в себе чувство вины, я свела его к нескольким неврологам. Один за другим врачи подтверждали мне, что никакой серьезной травмы нет, но я продолжала, как помешанная, искать альтернативные мнения. Мариано воспротивился. Ему нелегко было скакать по врачам с загипсованной ногой, тем более что говорили все они одно и то же: у вашего сына прекрасные неврологические показатели. Идти к шестому он просто отказался: «Хватит уже, мам, пожалуйста. Я хорошо себя чувствую». Мои угрозы ни к чему не привели. Только когда он горько расплакался, я сдалась. Потому что только в эту минуту поняла, что просто отмываю с его помощью свою совесть.
Через три дня после назначения мне позвонил Кармона: «Мы освободили вашего кавалера из апандо, сеньора. Сидит целехонек в своей камере». Я спросила, как он с психологической точки зрения. «Он у вас настоящий мужик, сеньора. Представляете, сначала даже выходить не хотел. Пришлось мне лично его уговаривать». Я удивилась: «А почему он не хотел выходить?» — «А кто ж его знает. Зэки, бывает, и не такое отмачивают. Втемяшится им в какое-нибудь место, и все». Видимо, какое-то странное проявление стокгольмского синдрома. Я боялась, что у него острое душевное расстройство. И даже позвонить ему не могла, чтобы спросить о здоровье. Моралес конфисковал старый телефон, а учитывая, как трудно раздобыть новый, мы еще долго не сможем связаться. Кармона продолжал трещать. Новая должность не убила в нем дух таймшер-ного рекламщика. «Ваш мужчинка в прекрасном состоянии. Ему только одного и нужно: чтобы вы приехали и его приголубили. Вот это ему на пользу пойдет». Он подтвердил, что люкс, оплаченный вперед, по-прежнему в моем распоряжении, и не забыл вскользь упомянуть о дополнительной плате «за усовершенствования, которые приведут вас в восторг». Я сообщила, что больше не буду встречаться с Хосе Куаутемоком. «Сеньора, это будет ударом для него, прямо скажем. Он ведь в вас души не чает». Я сказала, что по моей вине он оказался в апандо и я не перенесу, если его подвергнут еще одному наказанию. «Сеньора, пока я на месте, обещаю: его никто и пальцем не тронет. Более того, за небольшую плату мы можем перевести его в ВИП-корпус, в отдельный шикарный номер, что скажете?» Теперь Кармона изъяснялся как метрдотель в модном заведении где-нибудь в Поланко. «Благодарю вас, но я решила с ним разойтись», — сказала я. На это он ответил, что не может вернуть мне деньги за люкс: «Я уже вам его отвел, а на денежки мы сделали небольшой ремонт, как я вам и сказал, донья». Он считает, что наш договор по-прежнему в силе и люкс остается за мной на условленное время. Я еще раз поблагодарила и поздравила его с новой должностью.
Из уважения к нашей любви и человеческому достоинству я обязана была изложить Хосе Куаутемоку причины моего решения. Разумеется, не лично. Если я увижу его и уловлю его запах, тут же не раздумывая снова к нему прилеплюсь. Написала короткую записку, постаравшись объяснить все как можно более прямо и честно, и передала с Хулианом. Мы с ним в последнее время сблизились. Когда у меня была ломка после Хосе Куаутемока, я только ему могла поплакаться. Без него, наверное, с ума бы сошла. Точнее, сойти-то я уже сошла. Но Хулиан не дал мне броситься в пропасть или протаранить на машине ворота тюрьмы, чтобы вызволить Хосе Куаутемока.
