Я поочередно звонила то Педро, то Хулиану в 12:18,12:21, 12:24,12:27 и так далее. Сдалась в 12:55. Ifte их носит? Занятие заканчивается в 11:30. По тюремным правилам, после его окончания можно оставаться не дольше пятнадцати минут в аудитории и не дольше получаса в самой тюрьме. Почему они еще не вышли?

Наконец в 13:58, почти два часа спустя, раздался звонок. «Что случилось? Почему ты не звонил?» — накинулась я на Хулиана. «Я не смог передать записку Хосе Куаутемоку, — выпалил он. — Его забрали в апандо». Апандо, объяснил он мне, — это крошечная камера в штрафном изоляторе. Настолько маленькая, что там и человеку с ростом метр тридцать не лечь нормально, не говоря уже о Хосе Куаутемоке. Их несколько, таких подпольных помещений, упрятанных в самой глубине тюрьмы, чтобы ни одна комиссия по правам человека не добралась. Бесчеловечных карательных камер, где за два дня можно легко сойти с ума. «Почему?!» — возмутилась я. «Мы хотели поговорить с Моралесом, но он продержал нас полтора часа в приемной, а потом велел передать: ты знаешь почему». Сукин сын Моралес. А я ведь ничего дурного ему не сказала и не сделала. «Еще он сказал, что ты должна быть ему благодарна и что твой женишок вполне вытерпит пару недель в одиночке». Сам бы попробовал вытерпеть в тюрьме хотя бы день, сволочь. Даже не в клаустрофобном кошмаре апандо.

Наивно думать, что Панчо выпустит Хосе Куаутемока, если я попрошу. С его стороны это стратегия похитителя: удерживать человека в заключении в обмен на экономические или сексуальные блага. Так и нужно в дальнейшем общаться с Моралесом — как с похитителем, требующим выкупа. Дело осложняется еще и тем, что в его распоряжении множество улик моей неверности. Не одно сработает, так другое.

Мы с Педро и Хулианом договорились вместе пообедать. Они побудут со мной до половины девятого, когда у меня назначена новая встреча с идиотом Моралесом. Встретились, как обычно, в «Сан-Анхель Инн». Я рассказала про события последних дней. Хулиан посоветовал не отчаиваться: «Не нужно недооценивать выносливость Хосе Куаутемока. Он сильнее, чем ты думаешь». Но дело ведь не в силе. В этой тесной дыре он повредит себе суставы, кости, связки. Плюс психологическая пытка. День и ночь сидеть в полной темноте, должно быть, чудовищно. Это прямая дорога к сумасшествию.

«Мы мало что можем сделать для его освобождения», — сказал Педро, когда я поделилась этими соображениями. Панчо Моралес — человек, близкий к камарилье президента и пользуется защитой этого политического круга. «Может, предложить ему денег?» — спросила я, проявив верх тупости. Хулиан неодобрительно покачал головой. Да уж, в самом деле глупо. «Тебе бы пришлось заложить все, что у тебя есть, чтобы хоть как-то его заинтересовать, и все равно он бы этим не удовлетворился. Через пару недель снова начал бы вымогать. Таким, как он, все мало».

«Я знаю одного человека, который, возможно, поможет, — сказал вдруг Педро. — Но если я стану просить его о помощи, Марина, мне придется рассказать про вас с Хосе Куаутемоком». К этому моменту меня уже интересовало только одно: вытащить Хосе Куаутемока из одиночки и избавиться от мерзавца Моралеса. «Постарайся не упоминать мою фамилию, если получится» — вот и все, о чем я попросила.

В шесть Педро оплатил счет и повернулся к Хулиану: «Ну что, поехали? У нас совещание в галерее». Хулиан не сдвинулся с места: «Если не возражаешь, я останусь еще поболтать с Мариной». — «Конечно. Тогда увидимся», — сказал Педро и был таков. Я молилась, чтобы Хулиан не начал читать нотации. Только этого мне не хватало. «Знаешь, я тобой восхищаюсь», — сказал он, как только Педро удалился. Я удивилась: «Я сейчас в такой заварухе, что не очень понимаю, чем тут восхищаться». — «Вот как раз заварухой и восхищаюсь». Он замолчал, а потом подозвал официанта: «Маэстро, два мескаля». Я не хотела пить: на встречу с Моралесом нужно было явиться трезвой. Но для расслабления стопочка мескаля не помешает.

Мы поговорили про моих детей, про Клаудио, про архитектора, который перестраивал здание «Танцедеев». Хулиан признался, что в последнее время, вслед за своим обожаемым Набоковым, заинтересовался бабочками. Рассказал, что Набоков был усердным энтомологом и обладал обширной коллекцией чешуекрылых, которых на протяжении долгих лет сам отлавливал сачком. Он так серьезно занимался этим хобби, что открыл около двадцати видов и помог классифицировать еще дюжину. В энтомологической среде его очень уважают и даже назвали в его честь два недавно обнаруженных вида: Eupitecia nabokovi и Nabokovia cuzquenha. Хулиан собрал около трехсот бабочек и надеялся, что какую-нибудь из них тоже назовут его именем.

Еще он рассказал про малоизвестного французского поэта Жана Фоллена: «Он был судьей, но жил исключительно поэзией. Его высоко ценят в литературных кругах. А погиб в автокатастрофе, на городском углу. Несомненно, поэтическая смерть». И процитировал стихотворение этого самого Фоллена, которое, по его мнению, хорошо описывало мою связь с Хосе Куаутемоком:

Не всегда легко

встречаться взглядом со зверем,

даже если он смотрит

без страха или ненависти,

взгляд его так пристален,

что, кажется, пренебрегает

тем потаенным,

что внутри него.

Беседа с Хулианом успокаивала меня, особенно учитывая, что мы опрокидывали мескаль за мескалем. К шестой стопке я уже была в стельку: не ворочала языком, а когда встала сходить в дамскую комнату, чуть не рухнула на пол. Что не помешало мне принять седьмую и восьмую. Не уснула я лицом в стол исключительно из-за приятности нашей беседы. «Такую пьяную, — медленно выговорила я, — сучонок Панчо меня поймает, как Набоков бабочку». Хулиан улыбнулся. «Пойдем-ка», — сказал он и отвел меня в садик за рестораном, где в этот час никого не было. Меня так штормило, что я еле-еле плелась. Мы прошли в глубь сада и стали за толстым древесным стволом. Хулиан достал пакетик и высыпал на ладонь белый порошок. «Поможет тебе справиться с этим клоуном», — объявил он. Я всю жизнь избегала кокаина. Боялась пристраститься. «Не, я пас», — отозвалась я откуда-то из глубин алкогольного дурмана. «Никогда не нюхала?» Я помотала головой. «Ну, у тебя два варианта: либо начинаешь, либо не динамишь Панчо».

Морковка и Мясной ринулись на Хосе Куаутемока под изумленными взглядами остальных моющихся. Голые и мокрые, они атаковали врага с флангов. Сивый заметил их краем глаза и успел вжаться в стенку, чтобы защитить спину. Более проворный Морковка подбежал первым и попытался ударить слева под ребра. Выгнувшись, Хосе Куаутемок чудом ушел от удара.

Подосланцы продолжали делать выпады заточками. Хосе Куаутемок отбивался руками. Мясному удалось кольнуть его в живот. Потекла кровь, вода в душе заалела. Морковка подскочил добить гада, но плохо рассчитал, и Хосе Куаутемок вмазал ему правой. Морковка рухнул на кафель, как лоток с яйцами. При виде окровавленной морды кореша Мясной еще яростнее бросился в атаку. Он так упоенно нападал, что не заметил, как сзади подкрался тип с куском трубы и огрел его изо всех сил. Мясной присоединился к отдыхающему на полу товарищу. Выглядели они даже симпатично: лежат себе голенькие под водичкой. Подкравшийся тип, недолго думая, принялся избивать их трубой.

Хосе Куаутемок поднес руку к животу. Острие едва пробило кожу и натолкнулось на ребро. Нападавшие валялись под ногами, словно две разбитые пиньяты. Его хранитель прямо-таки душу на них отвел. «Знаешь их?» — спросил он у Хосе Куаутемока. «Впервые вижу», — ответил он и двинул ногой по роже Морковке, захлебывающемуся сукровицей из носа. Верзила-хранитель склонился над несостоявшимися убийцами: «Приятно познакомиться, пидоры. Зовите меня Терминатором».