— Андрей, ты, наверное, ошибся, давай еще раз проверим.

И второй замер показал — минус двенадцать миллиметров. Это было невероятно. Этого не могло быть! Сергей снова и снова просматривал исполнительные схемы конструкций, собиравшиеся у него в особой папке. Ну, были отклонения, один-два миллиметра, но двенадцать — это была какая-то необъяснимая магия. Это было крушение. Нокаут, нанесенный ему, Сергею. Что делать? И он не находил ответа.

— А Вы учли температурное расширение металла? — подошел к нему инженер из «Юстаса».

«Балда!» — хлопнул себя по лбу Сергей. Как он мог упустить? Это же из школьного курса физики известно — металл при изменении температуры расширяется. Или сжимается. Стояла середина января, на улице под эстакадой было минус десять. А в цехе, где делались конструкции, было в среднем плюс десять градусов! Разница — двадцать градусов. Сергей схватился за калькулятор. Тридцать три метра умножить на термический коэффициент для стали и еще умножить на двадцать градусов… так, сократить нули… получается… получается одиннадцать с половиной миллиметров! Сборка сошлась по нулям!

Это был день триумфа для Сергея. Сборка впечатляла. Фантастическое переплетение труб, прижатые друг к другу ладошки фланцев, устремленные ввысь раскосы. Есть в инженерном диалекте понятие — красота конструкции. Это гармония размеров, звеньев, сопряжений, нечто трудно определяемое словами, но то, что глаз инженера воспринимает как совершенство, и Сергей откровенно любовался совершенным им чудом. На приемку сборки приехали проектировщики из «Стальпроекта», инженеры из ЦНИИСКа, монтажники из Казани. И, конечно, сам А. С. Евдокимов торжественно пожал Сергею руку и пообещал пригласить его на торжественное открытие стадиона, когда тот будет смонтирован.

В этот день на очередном совещании, где сидели все-все, Сергей заявил, что проверочная сборка показала правильность выбранной технологии, что он, Вернер, гарантирует сходимость всех элементов и что отпадает необходимость дальнейших сборок, только, в соответствии с нормами, будем собирать каждую десятую.

— А Вас никто не спрашивает! — окрысился на него Евдокимов. — Будете у меня собирать всё!

С начальством не спорят, даже когда оно, по твоему разумению, не право. И все-все промолчали.

* * *

Это было в начале февраля. Сергей с утра почувствовал себя нездоровым. Сходил в заводской медпункт, оказалось — температура тридцать восемь и три. То ли он схватил простуду, постоянно выбегая из теплого цеха на улицу, на контрольную сборку, то ли дало знать постоянное, без отдыха, напряжение последних шести месяцев.

Петелин был озабочен:

— Вам нельзя болеть, всё производство замкнуто на Вас! — и потащил Сергея к директору завода.

Директор вызвал в свой кабинет фельдшера медпункта.

— Вот его, — он указал толстым пальцем на Сергея, — нужно срочно вылечить. Колите его, лечите, если нужны какие-то особые лекарства — говорите мне. Но за неделю нужно поставить его на ноги. Вам понятно? Действуйте! А пока поступим так: я буду утром посылать за Вами свою машину, три-четыре часа — сколько нужно, будете на заводе, а потом водитель отвезет Вас домой, болеть.

Договорились?

Сергей приезжал, разбирался в скопившихся нерешенных вопросах и с легкой ревностью осознавал, что бо́льшая часть проблем решается без него, помимо его. Он долго выстраивал систему, и вот теперь эта система заработала, оставляя Сергею лишь особые, сложные, головоломные случаи. Лишь под эстакадой, на контрольной сборке застопорилось. Там без него никак ничего не получалось. Нужно было поскорее выздоравливать, и уже через четыре дня Сергей был на ногах.

Сорокатонные автомашины-длинномеры друг за другом заезжают в цех отгрузки. Матово-белые конструкции поднимают со стеллажей широкими полотенцами мягких, текстильных стропов и бережно опускают в обитые войлоком постели на грузовиках. Все конструкции проходят на заводе пескоструйную очистку от окалины и ржавчины. Похожие на марсиан, в прорезиненных комбинезонах, в шлемах с глазами-иллюминаторами и гофрированными шлангами респираторов, рабочие-пескоструйщики направляют сопла, бьющие кварцевым песком, на поверхность конструкций, пока она не засветится светло-серым матовым сиянием. Конструкции вывозятся из адской камеры на тележках, их покрывают тремя слоями грунта и эмалей, чтобы на долгие годы противостоять дождям и снегам. Теперь бережно уложенные конструкции проделают тысячекилометровый путь до Казани, чтобы там встроиться в кружевную вязь растущего стадиона.

А на Белгородском заводе продолжается мерное, налаженное производство. Двенадцать тысяч тонн металла, свыше пяти тысяч различных конструкций, и ни одной ошибки, ни одного отклонения от нормы. Все двенадцать сборок на заводе сошлись с точностью до двух миллиметров. Точно так же всё без замечаний сошлось на монтаже.

Торжественное открытие стадиона состоялось в ночь на седьмое июня 2013 года. Сергея, конечно, никто туда не позвал — забыл о нем Евдокимов. Сергей не обижался, он видел эту шумную, парадную, с множеством высокопоставленных гостей церемонию по телевизору и понимал, что там ему, простому инженеру, не место. Лавры возлагаются на патрицианские головы. Ему до сих пор не довелось побывать в Казани, но он многократно видел эти конструкции на экране телевизора, на дисплее своего ноутбука. И узнавал их. Каждая из них прошла через его руки.

Да разве в этом дело? Для него самое важное и главное — это то, что он сам устроил себе этот сумасшедший экзамен и выдержал его.

МОИ ДИРЕКТОРА

Я начал работать на производстве в 1953 году, а окончательно порвал с регулярной табельной работой спустя ровно пятьдесят лет. После ухода в свободную жизнь пенсионера у меня появилась изумительная возможность сделать профессиональную работу своим hobby, как заметил мой друг Яша. Слово это, кстати, по моему мнению, подлое, игрушечное, лучше сказать — любимым делом. То есть брался только за ту работу, которая мне была интересна по сложности и необычности.

Но вернемся в мою регулярную трудовую жизнь. За пятьдесят лет в строю я вместе со страной пережил, перестрадал и переплыл по меньшей мере шесть различных (хотел было назвать эпох, но это слишком ходульно) общественных периодов развития (ну, это уж совсем канцелярщина). В общем, стремительно, непредсказуемо и бестолково менялась страна, и мы, ее обитатели и обыватели, разинув рты, следили за этими поворотами с опаской, как бы она не свернула в пропасть. Эти этапы мы называем по именам наших бывших и нынешних правителей и вождей: сталинский, хрущевский, брежневский, горбачевский, ельцинский. А сейчас, что бы ни говорили диссиденты и правозащитники, мы живем в путинскую эпоху. (Опять эта эпоха у меня выползла. А что делать — так оно и есть!) В нашей сбившейся с исторической колеи азиатской стране всё зависит от лидера и вождя и ничего — от нас, ее обитателей. Чтобы успокоить нашу больную совесть, нас называют народом, а народ, как известно, всегда прав, когда он в единстве с партией, правительством, вождем творит историю. Почему-то в Великобритании или во Франции ничего не меняется, когда Блэра сменяет Мейджор, а Саркази — Олланд. Может быть, потому, что там нет народа, а есть граждане?

За мои пятьдесят лет я работал под началом многих директоров, а однажды сам, как последний дурак, три года поработал директором завода. Среди главных инженеров, быть каковым я предназначен по моей природе, бытовала утешительная (для нас, главных инженеров) поговорка: «Директор — это поглупевший главный инженер». Дураки, слава богу, у нас встречаются везде, и среди тех и среди других, но личность директора предприятия всегда стояла особняком. От личности директора во многом зависела судьба и предприятия, и людей, работавших на нем. Что поделать, мы — азиаты, мы идем туда, куда нас ведут. Меня всегда занимала директорская проблема. С одной стороны, над директором висит тяжеленная глыба, именуемая ПЛАН, — молох, языческий идол, которому поклоняются и приносят жертвы, и есть люди, простые люди, с которыми директор общается каждый день, люди с их семьями и проблемами, люди, которые делают этот план и которым наплевать на высокие государственные цели.