«Снова? Учиться?»

В голове у Марьям было пусто; события последних часов слиплись в кашу, воспринимаясь как психоделический мультфильм без конца и начала.

Отключила ли она сервер? Или электронож горничной все же добрался до нее? И откуда это отчетливое ощущение, что длинные иглы погружаются в глазные яблоки, чтобы сделать слепок ее умирающего сознания? Цифровое post mortem.

– Что ж, я тг’ебовать la revanche, – подытожил Магне, скомандовал: – Г’ебут системы!

Марьям с трудом осознавала услышанное. «Охота»? «Реванш»? Значит, она тоже… Эту догадку прервал гнусавый вокал, накрывший, как лавина, стирая воспоминания, мысли и ее саму без остатка:

Включившаяся музыка оглушила с порога. Все вокруг залило тревожно-красным – ожило аварийное освещение. У Марьям сразу заболели глаза – будто песка насыпали. Из невидимых колонок кто-то пел, кажется, на французском…

Одинокая ворона боролась с размокшей в луже коркой черного хлеба – та разваливалась и никак не желала оставаться в клюве. Меня птица словно и не заметила – она явно была не знакома ни с рогатками, ни с пневматикой. Сколько лет прошло, а во дворе моего детства ничего не менялось, разве что с каждым годом редели стайки детишек у песочницы. Теперь район почти обезлюдел. Кто-то умирал от рака, кто-то от описторхоза, кто-то и вовсе вешался или спивался. Еще больше народу просто съехало. Считалось, что в районе плохая экология – одни грешили на аккумуляторный завод неподалеку, а экоактивисты не так давно принялись продавливать теорию, что во всем виноват радиоактивный щебень. Это отпугнуло уже потенциальных жильцов, хотя квартиры и продавались, считай, за бесценок. Так или иначе теперь здесь доживали одни пенсионеры. Вот качели, на которых мы всей компанией семилеток учились делать «солнышко», вот мусорные контейнеры, из которых мы доставали картон, чтобы жечь высокие, как нам тогда казалось, до второго этажа костры. Как-то раз Женька Бажанов, мелкий и вертлявый, кинул в огонь аэрозольный баллон. Тот взорвался, кусок отлетел ему в голову, и с тех пор бедняга заикался. Где Женька сейчас – спился ли, как тетя Ната, слег с больной печенью, как Шибаев-старший, или удавился на батарее, как наша соседка, тетя Палаша, – я не знал. Да и знать не хотел, иначе и сам буду как та ворона – вылавливать то, чего нет, пока оно не превратится в размокшие крошки.

Весенней слякотью зачавкала под ногами тропинка, что вела к гаражному кооперативу, – кажется, растекшись однажды, затяжной стылой весной, она так с тех пор и не засыхала. Вот узкий проход между домами, в котором мы с Мишкой Горловым, моим лучшим другом, как-то раз нашли порнографическую карточку – «даму червей». Находку мы бережно передавали друг другу, перепрятывали все в новых, более заковыристых местах как самое настоящее сокровище, пока не спрятали так хорошо, что сами не смогли найти.

Вот и отцовский гараж, самый дальний в линии. Серая краска пооблупилась – надо бы обновить, на замке обрезанная пластиковая бутылка – чтобы не заржавел. Привычно скрипит длинный, похожий на гвоздь-сотку, ключ в замке, каждый раз будто открывая хранилище детских воспоминаний.

– Фсини эрок! – поздоровался я на древнекоптском. Отец обожал притаскивать с работы такие вот лингвистические «сувениры». Некоторые – как этот – плотно входили в привычку домашних.

На мое приветствие никто не ответил.

Произошло это за пару месяцев до моего десятилетия, почти двадцать лет назад. Вот уже три с лишним месяца я не ходил в школу – отлеживался после тяжелой болезни. Заболел я глупо. Отец, кабинетный палеограф по профессии, решил провести со мной день «по-мужски» и позвал меня на зимнюю рыбалку. Ему, наверное, в силу неопытности, показалось, что к началу декабря лед будет достаточно крепким. Он ошибся. Дотопал до середины озера, помахал мне рукой: безопасно, мол. Я только и успел сделать несколько шагов, как услышал ужасающий треск, а потом провалился под лед. Не знаю, как отец успел меня достать, – очнулся я уже дома, чуть ли не через неделю, истощенный и едва способный говорить. Мать все плакала и кормила меня с ложечки, а отец трогал за плечо, будто проверяя что-то, приговаривал: «Живой! Живой!»

С тех пор родители окружили меня почти удушающей заботой – особенно отец. После смерти бабушки он вообще стал какой-то беспокойный, потерянный и относился к нам с мамой с болезненной бережностью. Сам я бабушки почти не знал, а потому запомнил только ее неестественно спокойное и кипенно-белое после трудов погребального гримера лицо, которое мне потом несколько раз снилось в кошмарах.

В общем, теперь за мое выздоровление боролись, как за мир во всем мире. Первое время я то и дело впадал в беспамятство, а в груди плотно поселилось ощущение, будто в легких ползает что-то большое и скользкое. Из-за постоянного кашля – я выхаркивал пахнущую тиной слизь еще две недели – и не пойми откуда взявшихся регулярных обмороков было решено перевести меня на домашнее обучение. Тумбочка у кровати поросла таблеточными блистерами, флаконами с сиропом и непреходящей чашкой чая – мать наказала мне пить много жидкости. Отец еще повесил мне на шею колбочку из-под «Киндера», сказал не снимать. Я как-то раз открыл, думал, там будет чеснок, но не угадал – в колбочке болтался какой-то неровный дырявый камешек.

По вечерам мать занималась со мной по школьной программе, чтобы я не отстал, а днем родители уходили на работу и я оставался один. Чтобы я не умер со скуки, отец скрепя сердце торжественно выдал мне пульт от громоздкого видеомагнитофона «Грюндиг» – семейной гордости. У нас первых во дворе появились «видики» – отцу привезли из экспедиции еще до развала Союза вместе с видеокамерой. Еще у Шибаевых, но те никогда никого не приглашали в гости. Вдобавок отец, наверное под давлением чувства вины, принес с рынка целую стопку кассет. Чего там только не было: «Том и Джерри», диснеевская «Белоснежка», мультфильмы Тэкса Эйвери, почему-то без перевода, и – совершенно неожиданно – невыносимо жуткий «Восставший из ада», который я так ни разу и не набрался смелости досмотреть до конца; всегда выключал на моменте, когда в начале фильма какого-то мужика заживо разрывают на части цепями.

Так, упакованный учебниками и видеокассетами, я по плану родителей должен был провести дома безвылазно добрые… не знаю сколько. Каждый день они приходили домой, наскоро осматривали меня, пихали мне градусник под мышку и говорили: «Ты еще слишком слаб. О школе не может быть и речи!» Какой мальчишка не обрадовался бы таким каникулам! Но никого приглашать родители тоже не разрешали – опасались, что гости меня могут чем-нибудь заразить и я не выкарабкаюсь.

Однако на то и нужны лучшие друзья, чтобы поддержать в трудную минуту. Как-то раз зазвонил телефон. Я был дома один, взял трубку. Звонил Мишка Горлов. Он страшно обрадовался, услышав мой голос и, несмотря на мои увещевания – касаемо запретов отец был очень строг, – все же напросился в гости. Первые пару раз я жутко нервничал, но с какого-то момента это стало традицией. Мишка частенько прогуливал школу, поэтому, выйдя из дома, прятался где-нибудь во дворе – в ракете или за мусорными контейнерами – и высматривал моих родителей. Дождавшись, пока те выйдут из подъезда, он пулей бежал к домофону, и я его впускал, чтобы смотреть вместе «Тома и Джерри», «Белоснежку» и пытаться сквозь пальцы выдержать хотя бы пять минут «Восставшего из ада».

Так было и в тот день. Я отпер ключом дверь, и Мишка буквально ввалился в квартиру. Влетев ко мне домой, он был необычно возбужден. Спросил с порога:

– Слушай, а ты у своих предков когда-нибудь малинку находил?