Катино тело содрогнулось от сильнейшего спазма. Лицо исказилось ужасом. Но этот взгляд – затравленный, растерянный – был настоящим Катиным взглядом. И подлинный голос моей сестры сорвался с дрогнувших губ.

– Митя! – закричала она. – Беги отсюда! Быстрее!

Киря замер, будто безвольная кукла, и мертво смотрел перед собой единственным глазом.

Я хотел встать, но не послушались ноги, не было сил. Так и остался сидеть на полу.

– Да быстрей же! – истерично выкрикнула Катя. – Они сейчас…

Голос оборвался вместе с новым спазмом. Сестра конвульсивно дернулась, застыла в неестественной позе. Глаза холодно блеснули, тени вокруг глаз словно сгустились, губы утончились в недоброй улыбке.

В следующий миг Катя исчезла, и я тут же почувствовал ее руки на своем теле. Она возникла у меня за спиной. Холодные пальцы срывали с меня одежду, сладострастно шарили по коже. Незнакомый мужской голос плотоядно шептал над ухом:

– Хороший мальчик, милый! Люблю таких… Робких… Если будет больно – кричи, это я тоже люблю.

Что-то черное, смолисто-вязкое наползало на мой разум, обволакивало, лишало сил сопротивляться, лишало всех желаний, кроме одного-единственного, которое затмевало собой все.

Киря повернулся ко мне, и его уцелевший глаз стал вдруг очень усталым, почти старческим. Детские губки тоскливо произнесли до боли знакомым голосом – голосом Нади, которую убил Володя Николаев:

– Знаешь, Дим, лучше там не стало.

В темноте я вышел из дома на улице Прохладной.

Но это, кажется, темнота совсем не тех суток, в которые я вошел в дом. В спектакле моей жизни время начало играть новую и не совсем понятную роль.

Одежды на мне не было. Да и не нужна одежда такому телу. По мне ползала какая-то темная дрянь, подобная полчищам насекомых, живая плесень. Она заменяла одежду, растекалась по мне подобием ткани, сменяла один фасон и окрас на другой. Иногда плесень скапливалась в одном месте, уплотнялась и становилась плотью. Тогда я видел, как из меня выпрастываются шевелящиеся отростки, вроде щупалец. Они блуждали по телу, пронизывая ткань мнимой одежды, будто воду, потом внезапно рассыпались прахом, который грязным туманом змеился по моему телу, пока не оседал на нем, чтобы затем уплотниться вновь.

Я брел темными улочками, цели не было, главное – идти. Вело меня смутное чутье. Вместо мыслей во мне кипело гнойное варево. Вместо разума – трупные черви, пожирающие мозг. Вместо воли – бесформенный ужас. Иногда мне казалось, что ног у меня становится больше – три или даже четыре, менялось и количество пальцев на руках и ногах. Оказывается, существуя в новой плоти, нужно четко осознавать, сколько у тебя рук, ног и как вообще ты выглядишь. Перестаешь об этом думать или забываешь – и плоть тут же сама начинает искать новые формы.

Я не чувствовал себя предателем. Это не предательство, когда делаешь единственно верный выбор. Всех и вся ждет разложение и смерть. Глупо это – подпрыгивать и плевать себе под ноги; в итоге гравитация победит, и ты приземлишься на собственные плевки. Обитатели смерти тоже победят. Они неизбежно придут сюда, и лучше уж сразу встать на сторону победителя. Лучше – потому что умнее. Выбор ведь прост. Либо ты стал жалкой перчаткой для бесконечных чужих пальцев, либо получил сверхплоть, ни живую, ни мертвую – союз изменчивой материи и стремительного разума. Можно добиться права служить с достоинством, добровольно. Права больше не подчиняться иллюзорным условностям, которыми связана наша реальность. Права делать все, что хочешь. В том числе и с Катей. Мне никогда не нравился Игорь, но не потому, что он был самодовольным быдлом, а потому, что я желал быть на его месте. Мне просто не хватало смелости признаться себе в таком обыкновенном, по сути, желании, которое я старательно прятал и подавлял. Но философ, эстет и чудовище умел уговаривать, предлагая исполнение самых сокровенных надежд.

Неожиданно, приблизившись к одному из домов, я ощутил, как дрожь электрической искрой пробежала по телу, всколыхнув мой плесневый покров. Да, сюда-то я и шел!

Ловко, будто огромный паук, я вскарабкался на высокий забор, сполз во двор. Приблизившись ко входной двери, просунул в замочную скважину истончившийся палец. Ноготь на нем стал звериным когтем. Я повозился в скважине, открыл замок и проскользнул внутрь.

В одной из комнат на коврике сидела женщина. Спортивный лифчик, легинсы, некрупные валики жира над ними, смазливое личико. Она сидела в позе лотоса, отключившаяся от всего, и сосредоточенно пыхтела, по-видимому, осваивая технику брюшного дыхания. Перед ней стоял на табуретке открытый ноутбук, на его экране чье-то лицо. Знакомое. Похоже, это медиум-инструктор – из этих новых проповедников «йоги бессмертия». Женщина общалась с ним по скайпу. Тут же, в комнате, стояла детская кроватка с хнычущим годовалым малышом. Молодая мамочка явно пыталась привести себя в форму после родов.

Инструктор, увидев меня через камеру ноутбука, едва заметно кивнул мне, как старому знакомому.

В червивом копошении моего разума сформировалась ясная мысль. Я уже знал, что делать. Знал, для чего был призван сюда.

Еще немного, и малыш заставит мать очнуться от транса, поэтому его следовало заткнуть, чтобы не мешал процессу. Но убивать нельзя. Каждое тело ценно, даже самое немощное. Я пока никто, мое дело маленькое, а убийство – привилегия высших. Позволить себе превратить человека в труп могут только потусторонние иерофанты; делают они это для каких-то ритуалов, мне совершенно непонятных.

Я навис над кроваткой, протянул малышу свою левую грудь. Разбавленный молоком клофелин устремился в крошечный ротик. Вскоре, оторвавшись от воспаленного красного соска, ребенок уснул. Теперь мамочке ничто не помешает закончить курс занятий. Я приблизился к женщине, к самому ее уху; моего дыхания ей не почувствовать, ведь я больше и не дышу. Высунул язык; он тут же раздвоился, и в ноздри к ней вползли два тонких щупальца. В ее черепной коробке они обратятся в черную плесень, которая покроет мозг, воздействует на нужные зоны в коре и подкорковых структурах, чтобы ускорить процесс посвящения в таинства йоги для мертвых.

С каждым днем таких, как я, будет больше, и все более великие мертвые – из тех, что никогда не жили – будут занимать новые и новые тела. Таким, как я, хватает и одного тела, даже половинки, им же нужны десятки, сотни, тысячи тел. В бесконечном цикле бесстрастных совокуплений и порождений они будут покрывать планету слоем из подобных себе, пока новой плоти не станет достаточно, чтобы неизмеримые, невозможные, противоестественные Истины смогли, наконец, проникнуть в мир живых. Эти Истины посрамят Бога, погасят Солнце и пожрут саму реальность. И тогда наша Вселенная станет загробным миром – отхожей ямой высших миров. Я тоже стану этому свидетелем – как я и говорил, любопытство во мне сильнее страха.

Но это случится еще не скоро, а до тех пор я могу наслаждаться правом быть самим собой, пускай даже в таком виде.

Когда я закончил с молодой мамочкой, лицо Павлуши Холодцова на экране ноутбука осклабилось в щербатой улыбке.

Включившаяся музыка оглушила с порога. Все вокруг залило тревожно-красным – ожило аварийное освещение. У Марьям сразу заболели глаза – будто песка насыпали. Из невидимых колонок кто-то пел, кажется, на французском.

Алик перекричал певицу:

– Чё за херь, Бага?! Поселок же год как отключен!

– Так он и отключен, ты ж сам…

– А это кто поет? – заслушалась Марьям. – Что-то знакомое…

– В Шазаме вбей, – огрызнулся Бага.

– Эдит Пиаф это, не ищи. О, дай-ка…