Мы тем же вечером обсудили это и пришли к выводу: если для вложения в дело наше сокровище не подходит, потратим его на то, чего душа требует, и перво-наперво закатим настоящий королевский пир.

И на следующий день мы накупили себе всякого-разного. Инжир, миндаль, изюм – и даже тушку кролика, которого Элиза обещала приготовить, если подождём до завтра, потому что сегодня придёт дядя и она занята готовкой для него.

Кролик был нами приобретён вот по какой причине: говядина и баранина сильно нас утомили, а в лавке, где торгуют кроликами, у отца нет кредита.

Ещё мы купили цветов для дядиного вечера, чтобы ими украсить стол, а для себя – миндальные карамельки, конфеты с малиновым ликёром, мятные леденцы, апельсины, кокосовый орех и ещё кое-что из фруктового и кондитерского.

Дома мы сложили свои припасы в длинный верхний ящик комода. Вообще-то, он предназначен для игрушек Г. О., но мы велели ему игрушки вытащить и переложить в старый баул отца. Г. О. уже достаточно большой, чтобы учиться жертвовать своими эгоистическими интересами ради общего блага, да и ящик его по-любому давно было пора разобрать.

Мы сообща поклялись честью древнего рода Бэстейблов не притрагиваться ни к чему из этих роскошных яств, пока Дора завтра нам не скомандует, и дали Г. О. немного миндальной карамели, чтобы легче было хранить верность клятве.

Что же касается завтрашнего дня, то он оказался самым знаменательным для всех нас, хотя накануне мы ничего такого даже не подозревали. Но это уже другая история.

Очень удобная фраза для завершения главы, если ничего интереснее не придумалось. Научился я этому у другого писателя, по фамилии Киплинг, о котором здесь уже несколько раз вспоминал, чего, на мой взгляд, он вполне заслуживает.

Легко было отцу просить нас обходиться без шума, когда мамин дядя придёт для разговора о делах. Ботинки у Г. О. мы, конечно, забрали, заставив его надеть вместо них Дорины шлёпанцы для ванной, мягкие, пушистые, без каблуков и подмёток, но выяснилось, что тишину нарушает не один его топот.

Мы, однако, старались изо всех сил. И естественно, очень хотели увидеть дядю. Едва он пришёл, мы тихо, как мышки, прокрались на лестницу и глазели вниз сквозь перила.

Элиза, по-видимому, забыла про тишину, потому что, впустив дядю в дом, вернулась на кухню и устроила там такой грохот, будто бы наступил Судный день. Ручаюсь, вы никогда не слышали столь оглушительных звона и буханья в своей кухне. Впечатление было такое, будто все кастрюли, сковородки и прочая посуда разом упали на пол и потом их ещё попинали ногами, хотя Элиза мне объяснила позднее, что просто-напросто опрокинула впопыхах поднос с парой чашек и блюдец.

– Господи помилуй! – донеслось до нас восклицание дяди, и он прошёл в кабинет отца.

Дверь за ним тут же закрылась. Мы его толком и разглядеть не смогли.

Не думаю, что ужин был очень вкусный. Кое-что из него определённо сгорело. Мы это сразу поняли, когда запахло так, как баранина не пахнет.

В кухню Элиза никого из нас, кроме Доры, не допускала до самого конца ужина, а затем мы получили остатки десерта и принялись за них на ступенях лестницы, устроившись за углом так, чтобы снизу нас можно было заметить, если только прихожая очень ярко освещена.

Дверь кабинета вдруг распахнулась. Из неё вышел дядя и принялся шарить в карманах своего пальто. Полез он туда за портсигаром, как мы потом поняли.

Теперь мы куда лучше его разглядели. По виду он был совсем не индеец, а крупный такой англичанин, только лицо очень загорелое. Он нас, понятное дело, не видел, зато мы его не только видели, но и услышали, как он негромко пробормотал себе под нос:

– Кошмарный ужин. Да-да, вот именно.

Вернувшись к отцу в кабинет, он недостаточно плотно затворил дверь. Она вообще у нас плохо закрывается с тех самых пор, как мы вынимали из неё замок, чтобы вытащить точилку для карандашей, которую Г. О. запихнул в скважину.

Честно и откровенно, мы не старались подслушивать. Но у маминого дяди прямо-таки трубный голос, а отец, похоже, не собирался ни в чём уступать бедному индейцу и тоже стал говорить очень громко, вот мы и услышали, как он сказал:

– Предприятие очень выгодное. Требуется лишь небольшой капитал. – Произнёс он это с натугой. Как бывает, когда пытаешься кого-то в чём-то убедить, но делать это противно.

– Уф-уф! – пропыхтел дядя, добавив затем, что боится, предприятию этому хорошего управления недостаёт куда больше, чем капитала.

– Не самая приятная тема, – быстро проговорил отец. – Мне жаль, что я её поднял. Оставим это. Давайте я наполню ваш бокал.

Бедный индеец что-то сказал про год урожая и про то, что при его, увы, плачевном, подорванном состоянии нельзя пренебрегать осторожностью.

– Ну, тогда лучше виски, – ответил отец, и они завели речь про какие-то «коренные народы» и что-то «имперское». Нам стало очень скучно.

Тут Освальд спохватился: пусть вы даже не ставите себе цель подслушать, пусть непредназначенное для ваших ушей донеслось до вас совершенно случайно, всё равно это как-то нехорошо. И он сказал остальным:

– Мы не должны больше здесь оставаться. Возможно, им не понравилось бы, что мы их слышим.

– Я, вообще-то, так не думаю, – возразила Элис, но всё же прокралась на цыпочках к двери кабинета и как следует её затворила.

И поскольку оставаться на лестнице стало бессмысленно, мы отправились в детскую.

– Знаете, я теперь понимаю, – начал Ноэль, как только мы там оказались. – Отец наш позвал на ужин индейского дядю, потому что дядино состояние подорвано. Он очень бедный, разорённый человек. Могли бы и раньше догадаться. Ведь мы же все знаем стихи Александра Поупа[33] «Ло, бедный индеец».

Мы, остальные, с ним согласились и были рады, что на смену нашему недопониманию пришла ясность.

– Бедные люди такие гордые, – сказала Элис. – Вот, видно, отец и подумал, что дяде станет очень стыдно, если мы, дети, увидим, какой он бедный.

– В бедности нет ничего стыдного, – покачала головой Дора. – Мы должны чтить честную бедность.

И все с ней опять согласились.

– Жалко, ужин был такой мерзкий, – сочувственно продолжала Дора.

Между тем Освальд во избежание шума прямо руками аккуратно подкинул в огонь несколько свежих углей, а после, будучи мальчиком думающим, не вытер пальцы о штанину, как, наверное, сделали бы Ноэль и Г. О., а воспользовался носовым платком Доры, пока она продолжала говорить:

– Боюсь, ужин был отвратительный. Хорошо ещё, стол с цветами, которые мы купили, выглядел вполне мило. Я сама его накрывала, и Элиза меня заставила одолжить у мамы соседского Альберта серебряные приборы.

– Надеюсь, бедный индеец – человек честный, – хмуро взглянул на нас Дикки. – Видите ли, для бедолаги с подорванным состоянием серебряные приборы – большой соблазн.

Освальд немедленно попросил его прекратить нести чушь, потому что индейский дядя приходился нам родственником и, конечно же, просто не мог совершить ничего бесчестного.

А Дора добавила, что с серебром полный порядок. Она сама после ужина его перемыла, пересчитала и, убедившись, что всё на месте, вернула в замшевом мешочке маме соседского Альберта.

– Брюссельская капуста вышла раскисшей и мокрой, – снова принялась она сетовать по поводу ужина. – Картошка – серой. В соусе плавало что-то чёрное. Баранина была недожарена, ужасного цвета. Я видела, когда выносили её остатки. Пирог вышел с виду вполне симпатичным, но яблоки не допеклись. А пригорел – когда мы все запах гари почувствовали – суп.

– Жалко, – вздохнул Освальд. – Полагаю, бедному индейскому дяде не каждый день выпадает случай съесть хороший обед или ужин.

– Как и нам, – объявил Г. О. – Но уж завтра мы насладимся.