– Ненавижу! – слышится ему вслед.

Тогда Бурлак решает вернуться. Но лишь для того, чтобы забрать книгу. Дверь хлопает за ним во второй раз.

Ключ проворачивается уже в двери кабинета Бурлака Ю. В., в отделении уголовного розыска УВД по ЦАО города Москвы. Зажигается свет. Рабочее место уже больше соответствует Юриным идеалам. Оксана бы удивилась.

На стенах старые обои, а вдоль стен старая мебель. Но, в отличие от их семейного гнезда, это не рухлядь, а винтаж. Сверху – светильник дореволюционной конструкции, какие стояли вдоль какого-нибудь Невского проспекта на заре появления электричества. Снизу – стол, покрытый бархатным сукном, и настольная лампа, больше напоминающая подсвечник из имения какого-нибудь графа или барона. А со стены, с портрета в золоченой раме, на все это взирает Аркадий Францевич Кошко – до революции тот заведовал всем московским сыском.

На тумбочку с резными ножками под картиной падает томик Гиляровского. А потом и сам Бурлак падает в элегантное кресло у окна.

Позади тяжелый день. Глаза полицейского закрываются сами собой. И на мгновение он переносится в прошлое, ему снится…

Впрочем, спит он совсем недолго. Капитана будит резкий звонок. На рингтоне что-то из Михаила Ивановича Глинки. Бурлак подносит телефон к уху, словно и не спал вовсе.

– Да, Валентин Сергеич… Не сплю…

Смотрит на часы – четыре утра.

– Да, вообще никогда… Есть… Уже еду.

На то, чтобы встать, привести себя в порядок, выключить свет и запереть дверь, уходит секунд десять, не больше.

Бурлак протягивает таксисту тысячную купюру. Гость из ближнего зарубежья рассматривает на просвет ярославскую церковь Иоанна Предтечи и довольно улыбается вставными золотыми зубами.

А Бурлак уже идет быстрым шагом – быстрее, чем иные бегут, – к группе людей на ночном шоссе.

Параллельно многажды упоминаемый напарник Юры Петр Рогинский на ковре у полковника Кукуяна сдает товарища, перекладывая на него собственные косяки.

– Нет, ничего не передавал… А чему тут удивляться? Человек уже давно одеяло на себя тянет. Понимаю – выслужиться хочет, какой солдат не мечтает стать генералом? Я все понимаю, но не за счет товарищей же? Сколько раз я его вытаскивал. Сколько раз прикрывал. Но человека не переделать. Горбатого только могила исправит… Извините за пафос.

Параллельно жена Петра баюкает в родильном доме новорожденную дочь. Но поминает не мужа:

– Терпи, Мариночка, терпи… Это просто желудочные колики… Так бывает… Вот придет дядя Юра и принесет нам что-нибудь вкусненькое. И не будет у тебя ничего болеть. Жизнь станет сладкая и счастливая…

Параллельно Оксана изменяет Бурлаку с московским ресторатором Н., с которым крутит роман уже второй месяц.

– Да, Ники, да!..

– А муж?

– Объелся груш! Молчи! И смотри только на меня!

Параллельно мать, до которой Юра так и не доехал, чтобы починить свет, держится за сердце из-за нехорошего предчувствия.

Все мешается в жизни Бурлака. Такой многогранной и одновременно такой короткой. А опер, еще даже не зная всего этого, быстро идет к группе людей на шоссе.

Впереди слышатся неразборчивые крики и вот уже звуки перестрелки. Фигуры в темноте падают. Но Бурлак и не думает бежать. Лишь приостанавливается в ожидании развязки. Он совершенно не боится смерти.

А подойдя, видит устрашающее и кровавое зрелище. Пятеро участников перестрелки лежат на асфальте в лужах крови. Они стреляли друг в друга, и никому не удалось уйти. Кто-то уже не подает признаков жизни. Кто-то еще шевелится.

Бурлак проверяет пульс у ближайшего. Достает мобилу.

– Валентин Сергеич…

Но не успевает договорить. Потому что кто-то бесшумно отделяется от темноты и отправляет оперативника в нокаут. Выстрелом в голову, в упор.

– Глупый мент… – говорит этот кто-то.

Но Бурлак его уже не слышит.

Дальше – больничный коридор. Уже второй за пару дней. Но если раньше повод был безусловно положительным – новая жизнь, да еще и в семье напарника и лучшего друга, сейчас в точности до наоборот – кто-то забирает жизнь у самого оперативника.

Колеса каталки неприятно скрипят.

Люминесцентные лампы над головой мигают и потрескивают.

По глазам бьет еще более яркий луч из конца коридора.

Каталку завозят в операционную.

Двери закрываются.

Последние мгновения, которые Юра видит собственными глазами.

А дальше провал в памяти…

Он очнулся в полутемном помещении и пока что не мог понять, что с ним. Низкий потолок, обшарпанные стены, в углу коптила керосиновая лампа. Откуда такая рухлядь? Его увезли в какую-то деревню? Но зачем?

От вопросов голова заболела еще больше. И предаваться собственным мыслям быстро помешали посторонние. К нему подошел и наклонился какой-то рыжий бородач в красной косоворотке на узком ремешке и штанах в легкомысленную полоску:

– Эй, Жоржик! Очухался?

Жоржик?! Капитан полиции поступил не очень правильно с точки зрения профессионала. Но все же спросил, так до конца и не разобравшись в ситуации:

– Ты кто?

И даже от простой и короткой фразы голова пошла кругом и к горлу подступила тошнота. А собственный голос показался совсем незнакомым.

Мужик обернулся и сообщил кому-то:

– Во как Ратмана стукнуло – своих не узнает! Псы легавые, что с людями делают…

Из-за спины мужичка вышел другой незнакомец: он держался заметно увереннее и выглядел человеком, которому нравится производить впечатление. Кто-то из старших?

Незнакомец заговорил густым голосом:

– Георгий, не бойся. Мы тебя вынесли, не бросили. Фершелок[1] скоро придет, посмотрит. Живой, и хорошо! Вылечим…

Повисла пауза. А Юра, подумав, решил и дальше поиграть в «я – не я, ничего не помню и ничего не знаю». Притом что это было истинной правдой…

– Что со мной? Где я?

– Ты в хевре, не узнал? Третью уж неделю здесь обитаем. А случилось с тобой вот что. Двинули мы грант, взяли лопатник с золотухами, и все бы хорошо, да леший его ведает, откудова, выскочил михрютка со шпалером. Сзади зашел, сволочь! И жахнул два раза. Целил мне в спину, а ты узрил и бросился меж нами. Прикрыл, и пулю, что мне была выписана, на себя принял. Спас атамана, вот! Молодец. Мы теперича с тобой это… как братья, вобчем.

Опер с трудом успевал за рассказом незнакомца. Слова его были странные, но знакомые. Хевра – банда, грант – грабеж, лопатник – бумажник, золотухи – золотые часы на цепочке. Михрютка – жандарм. Шпалер, понятное дело, револьвер. Но это уголовный жаргон начала прошлого века!

Юрий помнил его из словарей «блатной музыки». Один составил еще в 1903 году Лебедев, тогдашний начальник Московской сыскной полиции, второй – журналист Трахтенберг в 1912-м.

Что за чертовщина? Он попал на съемки исторического детектива? Но мужики, стоявшие перед ним, не походили на актеров. А больше смахивали на самых настоящих бандитов. Будто из книжки про попаданцев. Только вот в жизни никаких попаданцев не существует, их придумали борзописцы. И тут Бурлаку сделалось страшно. А вдруг?..

Такой парализующий ужас он испытал до того лишь единожды, когда попал в первую в своей жизни перестрелку! Впрочем, даже тогда опер умудрился ранить кого-то из бандитов. Пусть в ответ поймал пулю в ж… у и сам.

А сейчас перед ним сидел главарь – по повадкам это был всамделишный «иван»[2]. Новый знакомый глядел сочувственно и склабился, но от него все же исходила энергетика головореза. Это не кино…

– Ну, прояснилось в голове? – Атаман аккуратно похлопал раненого по плечу. – Лежи, поправляйся. Скоро фершал примочек каких-нито притащит. Водки хочешь?

– Хочу, – прошептал опер. Хоть в этом у него сомнений не было.