“От самой границы, где наш багаж самым тщательным образом досмотрели, мчимся по безлюдным и унылым местам, как будто уже попали в приполярную тундру.
Товарищам по движению ничего не сообщили о моей поездке. Но кое-какие сведения, вероятно, все-таки просочились, и люди встречали меня в Варшаве и Вильне.
Дела у них так плохи, что я в своей малости кажусь им чуть ли не мессией.
Кацнельсон, мой добрый спутник, всю дорогу пичкает меня нравоучительными рассказами.
В поездке мы разыграли на карманных шахматах “бессмертную" партию Андерсен—Кизерицкий. И я сказал Кацнельсону, что и собственную партию собираюсь провести хорошо. “Проведите ее так, чтобы она стала бессмертной”, — заметил он. “Разумеется, ответил я, вот только ни ладей, ни ферзя жертвовать не стану”. Тем самым я косвенно опроверг его подозрения в том, что мой приезд может в каком-то смысле осложнить жизнь русских евреев”.
Это строчки из дневника Герцля, написанные в первый же вечер по прибытии в Петербург.
Санкт-Петербург. Варшавский вокзал. На перроне и в зале ожидания всегдашняя привокзальная суета. Шум, носильщики с коробами и баулами, встречающие и провожающие. Небольшая компания петербургских сионистов.
Добро пожаловать!
На заднем плане белокурая дама бальзаковского возраста, неброско одетая. С напускным равнодушием жует бутерброд, только что купленный у будочника в дальнем конце перрона. Дама украдкой раскрывает сумочку, в которой лежит маленький фотоальбом, и, не извлекая его наружу, всматривается в фотографию Герцля, сделанную еще в Вене. Явно удовлетворившись увиденным, закрывает сумочку.
Вот кто, помимо сионистов, встречает Герцля. Хотя ни они, ни он об этом, похоже, даже не догадываются.
Уже пять лет в петербургском Департаменте полиции существует особый отдел, созданный директором Департамента Сволянским, — “по борьбе с вражеской агитацией и пропагандой”, как это называется на бюрократическом жаргоне. Отдел располагает разветвленной сетью шпиков и сексотов, оперирующих в обеих столицах и во всех крупных городах России. При подборе персонала для так называемого открытого наблюдения в сотрудники вербовали и женщин, причем с охотой, потому что им, на взгляд руководства, легче было не выдать себя в толпе заговорщиков. Особенно часто такими сотрудницами становились вдовы погибших при исполнении служебных обязанностей агентов. Им полагалась ежемесячная пенсия в пятнадцать рублей, но если они изъявляли готовность продолжить дело покойного мужа, их, разумеется, после тщательной проверки, зачисляли на службу. Любопытно, что список предъявляемых к ним требований был весьма обширен и разнообразен. Женщина, зачисляемая на секретную службу, должна была быть безупречного поведения, верноподданнических и патриотических настроений, обладать смелостью, предприимчивостью и дисциплинированностью, а также выдержкой, упорством, умением четко излагать свои мысли и, конечно же, не должна была употреблять спиртное. Кроме того, от нее требовались отличное здоровье и физическая подготовка, острое зрение и слух и, не в последнюю очередь, неприметная внешность. Будучи зачислена на службу, такая женщина получала агентурную кличку и жалованье в размере двадцати пяти рублей в месяц, в дальнейшем ее ожидала десятирублевая прибавка.
Всё говорит за то, что как раз одна из таких тайных сотрудниц “повела” Герцля прямо с Варшавского вокзала; в ее донесениях он фигурирует как Бородач. Ей было поручено приглядывать за Герцлем в оба, потому что все эти иностранные знаменитости, особенно если они вдобавок оказываются писателями и евреями, “сумасбродны и чрезвычайно опасны”. “Бородача” она опознала сразу же, едва тот, в сопровождении доктора Кацнельсона, вышел из того самого вагона первого класса, который был упомянут в телеграмме, посланной из вильненской жандармерии. В донесении значится: “Согласно Вашему устному распоряжению, имею честь доложить следующее: на перроне у вагона № 3 стояли несколько человек мужского пола, с которыми Бородач поздоровался как с добрыми знакомыми. В сопровождении этих мужчин Бородач проследовал к дожидавшемуся их экипажу”.
Женщина “повела” Герцля и дальше —до переулочка между Невским проспектом и Михайловской площадью, в котором расположена гостиница “Европейская”.
Таким образом, у Герцля появилась “тень”, следовавшая за ним по пятам по всему Санкт-Петербургу и рапортовавшая по инстанции о каждом его шаге. Осознавал ли он это — из его петербургских дневниковых записей не понять. По меньшей мере, можно предположить, что Кацнельсон и петербургские сионисты, прекрасно осведомленные о повадках столичной полиции, сумели со всей недвусмысленностью ввести его в курс дела.
Гостиница “Европейская” была одним из самых роскошных отелей Санкт-Петербурга. Со своими 260 номерами и архитектурным решением, сочетающим в себе разнородные стили, исполненная истинно восточного великолепия, она ни в чем не уступала западноевропейским гранд-отелям. Тот, кто жил здесь, тот, кто поднимался по мраморной лестнице, застланной красной ковровой дорожкой, будь он живописцем, писателем, финансистом или дипломатом, несомненно принадлежал к сливкам общества — российского или зарубежного. Атмосфера, в которой Герцль — неизменно во фраке, в белых перчатках и в цилиндре — чувствовал себя как рыба в воде. Что такое сионизм, здесь, может быть, и не знают, но вождь мирового сионизма просто-напросто обязан выглядеть безукоризненно. Он ведь представляет не только себя, но и все движение. Герцль с удовольствием окунулся в здешнюю роскошь, начинающуюся прямо в вестибюле гостиницы, выслушал приветствие директора отеля в безупречном черном смокинге и гостиничного портье, фирменные пуговицы на униформе которого были украшены изображением Медного всадника — подлинного символа города на Неве.
Первая же поездка по городу — с вокзала в гостиницу — произвела на Герцля сильнейшее впечатление. Безукоризненно прямые улицы; доходные дома, похожие на те, что в Вене стоят на Рингштрассе. Позолоченные купола церквей и шпили колоколен в лучах утреннего солнца. Невский проспект с бесчисленными и разнообразными конными повозками — от легких дрожек до великолепных экипажей — и толпами гуляк. Праздная суета в гостиничном переулке, бесчисленные магазины и лавочки (в том числе и в здании отеля), рекламные вывески по-французски и по-русски, уже издалека оповещающие каждого о том, что за товар ему здесь предложат. Возможно, это радостное впечатление оказалось бы несколько смазанным, узнай Герцль о том, что и извозчик, на котором он прибыл в гостиницу, зарабатывает себе на хлеб, помимо всего прочего, секретным сотрудничеством с полицией. Но он этого даже не подозревал и тем сильнее и полнее наслаждался диковинной, на его взгляд, красотой Петербурга.
Герцлю доводилось бывать в Лондоне; естественно, в Париже; в Риме; и в, подобно Петербургу, находящемся на окраине Европы Константинополе. Но этот Санкт-Петербург оказался не похож ни на одну из европейских столиц, хотя из всех сил старался оправдать свою репутацию российского “окна в Европу”. Эту петербургскую непохожесть ни на что Герцль уловил сразу же, однако в первые часы своего пребывания в городе не смог бы сформулировать, в чем именно она заключается. В конце концов ему открылась пока витрина города — и только она: парадный фасад, которым столица России обращена к иностранцу. И все же у Герцля сразу же возникло ощущение, будто эти изумительные улицы, переулок у гостиницы, сама гостиница — не более чем кулисы или декорации к спектаклю, которому здесь предстоит еще разыграться, вот только занавес пока не поднят. Ему почудилось, будто до его слуха уже доносится взволнованное и настороженное перешептыванье собравшейся на спектакль театральной публики. Но третий звонок, извещающий о начале представления, еще не прозвенел. Герцля охватило то же волнение, что и некогда в Вене, в Бургтеатре, перед премьерным спектаклем по его одноактной пьесе “Беженец”. Как примут спектакль? Как примут автора пьесы? Тогда он был начинающим драматургом, теперь стал многоопытным политиком, — а смятение, надежда на успех и тайная уверенность в нем — они те же самые.
