Однако Корвин-Пиотровской удалось использовать свое знакомство с министром внутренних дел (какова бы ни была подлинная природа этого знакомства), и Плеве в конце концов разрешил Герцлю въезд в Россию и пообещал дать ему личную аудиенцию.
Вероятнее всего, этому разрешению предшествовал разговор в Зимнем дворце между царем и министром внутренних дел. И, разумеется, оба уже прекрасно понимали, кого именно впускают в страну. Уже долгие годы в Департаменте полиции российской столицы, характерным образом расположенном по соседству с Министерством внутренних дел, копилась документация, включающая детальные отчеты о деятельности сионистов как в России, так и в Западной Европе, — и если не на каждой, то на каждой второй странице значилось имя Теодора Герцля, порой жирно подчеркнутое, порой снабженное восклицательным знаком. Сам директор Департамента А. А. Лопухин уже несколько месяцев работал над объемным исследованием о возникновении сионистского движения и его активности, в котором Лопухин аттестовал Герцля в качестве “отчаяннного ненавистника России”. Таким образом, российское правительство и его органы безопасности были отлично подготовлены к встрече с Герцлем.
А что насчет него самого?
Герцля никто не уполномачивал отправиться в Россию — ни всемирный конгресс, ни исполнительный комитет, осуществляющий оперативное руководство сионистским движением в перерыве между конгрессами. И хотя в среде русских сионистов имелись и сторонники наведения мостов с петербургской властью, в большинстве своем российское еврейство было глубоко озабочено и не скрывало своих опасений от самого Герцля: встреча вождя сионизма с министром внутренних дел Плеве была после кишиневских событий нежелательна и, более того, угрожала репутации движения. Герцль в какой-то мере понял эти резоны, однако пренебрег ими как излишне эмоциональными и, следовательно, недальновидными. Кроме того, никакие контрдоводы никогда не действовали на него в тех случаях, когда он был абсолютно убежден в правильности выбранного решения. Россия была для него последним козырем, и он был просто обязан пустить его в ход, иначе вся палестинская партия оказалась бы проиграна на неопределенно длительное время, если не навсегда.
И все же на протяжении всех дней, предшествующих отъезду, Герцля не покидало ощущение, что он превратился в канатоходца, пускающегося в странствие над бездной, причем без подстраховочной сетки. Ему пришлось вытеснить это чувство, как это уже было однажды, — непосредственно перед аудиенцией у германского императора. Полностью убежденный в правоте своего дела, он был тогда, однако же, во многих других отношениях сама неуверенность. До тех пор, пока монарх не пожал ему руку. И это заставило Герцля собраться с силами, как всякий раз, когда ему предстояло изложить свою точку зрения. И в Санкт-Петербурге всё наверняка произойдет точно так же. Он твердо верил в это, он не сомневался ни в силе своих аргументов, ни в собственном умении убеждать. Или предшествующий опыт не снабдил его соответствующими доказательствами? Конечно, результаты всякий раз оказывались недостаточными, чтобы не сказать ничтожными. Но Петербург — это вам не Лондон и не Константинополь! Тамошние власти поневоле сталкиваются с еврейским вопросом, острота постановки которого затмевает любое сравнение с положением дел в Западной Европе и даже в Турции. Здесь должен произойти решающий прорыв. Здесь, полагал Герцль, он сумеет найти благодарных и отзывчивых слушателей, сможет подвигнуть их не только на ответное слово, но и на дело. Дипломатия — это, в конце концов, искусство мелких шажков, фехтование на кинжалах, а не на эспадронах. Главное — окончательный результат, и все остальное должно подчиниться его достижению. Русские дипломаты, с которыми ему довелось встречаться в Гааге, были, в конце концов, всего лишь проводниками и исполнителями чужой воли, тогда как в Петербурге он обратится непосредственно к тем, кто распоряжения отдает.
Перечень вопросов, по которым Герцль собирался вести переговоры в Санкт-Петербурге, был по принципиальным соображениям составлен предельно коротко и четко. Практически он включал в себя всего три пункта. Во-первых: облегчить положение российских евреев в пределах разумного. Во-вторых: убедить царя усилить нажим на Турцию. В-третьих: создать более благоприятные условия для деятельности сионистского движения в России, включая допуск в страну Еврейского колониального банка.
Последний пункт имел для Герцля ничуть не меньшее значение, чем два предыдущих. Вызванный им к жизни новый (политический) сионизм давно уже стал фактором общественной жизни и в России, успев обзавестись, в частности, четкими оргструктурами. Сеть сионистских кружков с центральным бюро в Киеве накрывала всю Россию, включая даже Сибирь. Помимо членских взносов, которые платил каждый участник таких кружков, проводился постоянный сбор пожертвований; часть собранных сумм расходовалась в России, а остальное перечислялось на счета венского исполкома. Сионистские эмиссары и агитаторы колесили по стране. Что же касается Еврейского колониального банка, расположенного в Лондоне и занятого главным образом скупкой земель в Палестине и денежной помощью иммигрантам, то в России распространялись его акции, причем акции достаточно мелкого номинала, чтобы на них мог подписаться любой подпавший под влияние идей сионизма еврей. Однако, вопреки вышесказанному, ни в одной стране мира сионистам не приходилось сталкиваться с такими ограничениями и запретами, как в России. Полицейские обыски, допросы и лишение вида на жительство являлись широко распространенной практикой. И как раз в то самое время, когда Плеве разрешил Герцлю въезд в Россию, другой царский министр — Витте (он возглавлял Министерство финансов) — запретил распространение акций Еврейского колониального банка. Да и сам Плеве отличился, высказавшись в тайном циркуляре за полный запрет сионизма в России.
Еще недвусмысленнее высказался по еврейскому вопросу в предназначенной “для служебного пользования” докладной чиновник Главного управления цензуры граф Комаровский:
“Еврейский вопрос не должен являться предметом исключительно бюрократического рассмотрения, к нему следует подойти с точки зрения ущерба, наносимого евреями русскому народу. Поэтому было бы полезнее искоренить чуждый и вредный элемент, нежели жертвовать ради него фундаментальными интересами коренного населения.
В противном случае русский народ умоется горькими слезами, когда черта оседлости окажется отменена и еврейство неудержимым и все прибывающим потоком захлестнет грады и веси России и затопит их. В этот день будет совершено тяжкое преступление против всего русского народа”.
Менее благоприятного времени для приезда Герцля, чем август 1903 года, казалось, было невозможно придумать нарочно.
Но Герцля было уже не остановить. Сейчас или никогда — так звучал, должно быть, в эту пору его девиз. Посетив российское консульство в Вене, уплатив восемьдесят пять крон и получив въездную визу, он в сопровождении одного из самых верных соратников из числа руководителей сионистского движения, уроженца Курляндии, доктора философии Кацнельсона со сдержанной уверенностью, однако не без внутреннего напряжения, отправился в путешествие, конечной точкой которого должен был стать Санкт-Петербург. И был рад тому, что в лице Кацнельсона обрел спутника, разбирающегося в российских условиях и способного в критической ситуации поспешить на помощь.
Для сотрудников российского консульства в Вене, выдавших визу Герцлю, этот проситель едва ли мог оставаться человеком неизвестным. Возможно, ему довелось разок столкнуться в одном из венских салонов с самим генеральным консулом и перекинуться с ним парой слов. В любом случае его знали, самое меньшее, понаслышке. И, разумеется, еще перед тем, как Герцль переступил порог консульства, здесь было получено письмо из петербургского Министерства внутренних дел, равно как и другое — из иностранного отдела Департамента полиции, — в которых консульство информировали о планах вождя сионистов посетить Россию и предписывали не чинить ему в этом отношении никаких препятствий. Можно с большой долей уверенности предположить, что в тот самый миг, когда Герцль в сопровождении доктора Кацнельсона вошел в поезд на венском вокзале Франца-Иосифа, телеграмма о его выезде уже лежала на министерском столе в Петербурге, тогда как в полицейские департаменты Варшавы и Вильны полетел приказ разогнать сионистские сходки на вокзалах обоих городов, буде таковые окажутся предприняты.
