– Сколько времени осталось до заката, с точностью до минуты? – спросил я у С-Р.

– Сорок три минуты, – донесся из скрытого динамика его бесполый голос.

– Я буду ужинать на Восточной террасе ровно через тридцать три минуты, – сказал я, взглянув на часы. – Пусть подадут омара с жареным картофелем и шинкованной капустой, корзину с хлебным ассорти, полбутылки шампанского с моих виноградников, кофе, лимонный шербет, самый старый коньяк из запасов и две сигары. Спроси Мартина Бремена, не окажет ли он мне честь обслужить меня лично.

– Слушаюсь, – сказал С-Р. – Салат не нужен?

– Салат не нужен.

Я вернулся в свои апартаменты, побросал в чемодан кое-какие вещи и начал переодеваться. А потом, хоть у меня и крутило от этого живот, а по шее бежал холодок, связался с С-Р по установленному в спальне прямому каналу и отдал приказ, который откладывал весь день, но больше откладывать не мог.

– Ровно через два часа одиннадцать минут, – сказал я, взглянув на часы, – позвони Лизе и спроси, не хочет ли она выпить со мной на Западной террасе… через полчаса. Прямо сейчас подготовь для нее два чека, каждый на пятьдесят тысяч долларов. И еще копию рекомендательного письма А. Доставь их сюда, ко мне, в отдельных незапечатанных конвертах.

– Слушаюсь, – ответил С-Р, и пока я поправлял запонки, конверты выскользнули из трубы и улеглись в корзину на комоде.

Я проверил содержимое всех трех конвертов, запечатал их, убрал во внутренний карман пиджака и вышел в коридор, ведущий к Восточной террасе.

Снаружи на солнце, обернувшееся янтарным великаном, набросилась легкая дымка, но, не продержавшись и минуты, уплыла прочь. Полчища облаков носили желто-золотую раскраску, постепенно розовевшую по мере того, как великан спускался по безжалостной синей дороге, пролегавшей между Уримом и Туммимом, пиками-близнецами, которые я поставил там, чтобы пленять и четвертовать его в конце каждого дня. В последние минуты его радужная кровь омоет их туманные склоны.

Я сел за столик под сенью вяза. Как только стул ощутил тяжесть моего тела, сверху включился генератор силового поля, защищающего меня от листьев, насекомых, птичьего помета и пыли. Через несколько секунд показался Мартин Бремен, толкающий перед собой накрытую тканью тележку.

– Допрый фечер, сэр.

– Добрый вечер, Мартин. Как твои дела?

– Префосходно, мистер Сэндоу. А фаши?

– Я улетаю, – сказал я.

– Фот как?

Он разложил передо мной столовые приборы, откинул ткань с тележки и стал подавать блюда.

– Да, – ответил я, – и не исключено, что надолго.

Я попробовал шампанское и одобрительно кивнул.

– …Поэтому я хотел перед отлетом признаться тебе в том, что ты и так, должно быть, уже знаешь. А именно – ты готовишь лучшую еду, какую я пробовал в своей жизни…

– Плагодарю фас, мистер Сэндоу. – Его красное от природы лицо сделалось на пару тонов темнее, и он с трудом заставил губы остаться прямыми, опустив взгляд темных глаз. – Я наслашдался нашим сотрудничестфом.

– …поэтому, если ты захочешь взять годичный отпуск – полностью оплаченный заранее, разумеется, и с предоставлением резервного фонда на покупку любых блюд, которые тебе захочется попробовать, – перед отлетом я свяжусь с бухгалтерией и все устрою.

– А когда фы улетаете, сэр?

– Завтра, рано утром.

– Понятно, сэр. Да. Спасипо. Это очень приятное предлошение.

– …И заодно подыщи какие-нибудь новые рецепты.

– Пуду дершать один глаз открытым, сэр.

– Странное, должно быть, ощущение – готовить блюда, вкус которых не можешь себе даже представить.

– О нет, сэр, – возразил он, – дегустаторы апсолютно надешны, и хотя, признаюсь, я часто пытался фоопразить сепе фкус некоторых фаших плюд, плишайшим аналогом пудет, я полагаю, химик, которому фофсе не хочется пропофать на фкус кашдый из его экспериментоф, если фы понимаете, о чем я, сэр.

В одной руке он держал корзину с хлебом, в другой – кофейник, в третьей – блюдо с шинкованной капустой, а четвертая покоилась на ручке тележки. Он был ригелийцем, и имя его звучало примерно как Мммрт’н Бррм’н. Английскому его научил повар-немец, и он же помог подобрать английский эквивалент имени Мммрт’н Бррм’н. Ригелийский повар с помощью одного-двух дегустаторов, принадлежащих к тому же виду, что и клиент, способен приготовить величайший обед в галактике. К работе своей они относятся весьма невозмутимо. Этот разговор между нами уже происходил, и много раз, и Мартин знал, что я подшучиваю над ним, когда завожу об этом речь, пытаясь заставить его проговориться, что человеческая еда напоминает ему навоз, мусор или промышленные отходы. Судя по всему, профессиональная этика запрещает им об этом упоминать. Обычно Мартин защищался, становясь мучительно формальным. Но время от времени, слегка перебрав лимонного, апельсинового или грейпфрутового сока, он чуть ли не открытым текстом признавал, что готовка для homo sapiens считается самым низменным занятием, до которого только может опуститься ригелийский шеф-повар. Я, как могу, пытаюсь возместить ему этот репутационный ущерб, потому что сам Мартин нравится мне точно так же, как его блюда, а нанять ригелийского повара очень трудно, сколько бы ты ни был готов заплатить.

– Мартин, – сказал я, – если со мной что-нибудь случится, я хотел бы, чтобы ты знал: я упомянул тебя в своем завещании.

– Я… я не знаю, что и сказать, сэр.

– Значит, ничего не говори, – посоветовал я. – Признаться, я эгоистично надеюсь, что тебе ничего не достанется. Я намереваюсь вернуться.

Мартин был одним из тех немногих, кому я мог без последствий рассказать о чем-то подобном. Он проработал у меня тридцать два года и давно уже обеспечил себе приличную пожизненную пенсию. Однако его бесстрастной страстью была готовка, а еще, кажется, он почему-то мне симпатизировал. Да, он стал бы куда богаче, если бы я скончался в ту же минуту, но не настолько, чтобы ради этого сбрызгивать мою капусту ядом мертанийской бабочки.

– Ты только взгляни на этот закат! – воскликнул я.

Мартин пару минут посозерцал его, а потом заметил:

– Вы делаете их очень оснофательно, сэр.

– Спасибо. Можешь оставить коньяк и сигары и идти отдыхать. Я тут еще посижу.

Он оставил их на столе, выпрямился во весь свой восьмифутовый рост, поклонился и сказал:

– Удачи фам ф фашем путешестфии, сэр, и допрого фечера.

– Приятных снов тебе, – отозвался я.

– Плагодарю, – и он узмеился в сумерки.

Когда вокруг меня заструились прохладные вечерние ветерки, а соложабы в своих далеких омутах затянули кантату Баха, оттуда, где скрылось солнце, выглянула Флорида – моя оранжевая луна. Ночные розодуванчики изливали свои ароматы в воздух цвета индиго, звезды усыпа́ли небо, точно алюминиевое конфетти, рубиновое пламя свечи дрожало на моем столике, омар у меня во рту был теплым и мягким, а шампанское – холодным, как сердце айсберга. Мной овладела печаль и желание пообещать этому мгновению: «Я вернусь».

Поэтому я прикончил омара, шампанское, шербет и зажег сигару, прежде чем налить себе бокал коньяка, – что, как мне говорили, считается варварством. Во искупление своего греха я провозгласил тост за все, что видел вокруг, а потом наполнил чашку кофе.

Закончив ужин, я встал и отправился на прогулку по большому и сложному зданию, которое было мне домом. Добравшись до бара на Западной террасе, я сел за стойку, поставив перед собой коньяк. Чуть погодя я снова закурил. А потом она появилась в дверях, привычно приняв позу из рекламы духов.

Лизу окутывало нечто мягкое, шелковистое и голубое, пенившееся вокруг нее в свете фонарей террасы – сплошь искры и дымка. Она надела белые перчатки и бриллиантовое колье; волосы у нее были пепельные, углы и линии бледно-розовых губ изгибались, образуя круг, а голову Лиза склонила набок, закрыв один глаз и прищурив другой.

– К добру ли эта встреча при луне? – сказала она, и круг обернулся улыбкой, внезапной и свежей; я подгадал время так, что вторая луна, чисто белая, как раз всходила на западе. Голос Лизы напоминал мне запись, которую заело на ноте «до» первой октавы. Теперь музыку больше не записывают на заедающие пластинки, и никто их не помнит – но я помню.