– Ну а как дела с…

– Так, хватит, – решил Колька и спросил в лоб, по-мужски: – Ну?

– Что? – отозвалась Оля с такой готовностью, что Николай понял: виновата.

– Спрошу то же, что и Сонька у меня: ты откуда знала, где они, куда пошли?

Взрослая, серьезная комсомолка Оля вспыхнула не хуже Наташки и призналась:

– Моя работа, Коля, не уследила. Как они ее в библиотеке подцепили – ума не приложу! Ведь так хорошо спрятала.

– Что именно подцепили? – насторожился он.

– Да вот… книжку, «Манон Леско».

Николай вспылил:

– Мать, ты совсем одичала? Что у тебя за безобразия в библиотеке?

Оля, краснея, стала оправдываться:

– Коля, ну я случайно! Я ее списала уж… то есть подготовила на списание.

– И сама небось зачитывалась?! Признавайся!

– Я сама одним глазком только. Ну а тут еще и в «Родину» эту картину завезли…

– Тьфу ты, пропасть. Ты совсем?..

Оля перешла в контрнаступление:

– А я-то тут при чем? Это завкино! Он всякую гадость привозит и крутит. Говорят, его не раз прорабатывали!

– С ним разберутся где следует, за собой смотри!

Однако Оля не унималась:

– Ты сам-то куда смотришь? Почему позволяешь им общаться? Сонька плохо влияет на Наташку!

– И что же мне их, разводить? – огрызнулся он.

Что это значит, по какому праву Гладкова, не имеющая младших братьев-сестер, читает ему нотации? Сама бы попробовала воспитывать младшую сестру!

– Вот еще! Я что, диктатор какой? Что мне, свободной личности диктовать – с той дружи, с той нет?

Так, вроде бы все было сказано, поэтому замолчали.

Оля, помолчав и подувшись, пошла на попятный и призналась, что никто не спорит, непростое это дело: присматривать за мелкими, которые воображают себя взрослыми. К тому же девчонки, получив выволочку, могут надуться, а потом задать каверзный вопрос: а где это, собственно говоря, написано, чтобы после школы тотчас домой идти? Гулять полезно для здоровья!

Уже не бомбят, на улицах не грабят, в фашистов-шпионов-диверсантов за углами не поверят – ну как тут внятно объяснишь этим воображалам, что взрослые волнуются даже в мирное время, даже когда вы опаздываете хотя бы на полчаса?

– Характер у них, – напомнила зачем-то Оля.

– Да уж, – дополнил и развил мысль Колька, – мы-то в их возрасте такими не были.

Она не сдержалась, прыснула и тотчас вновь посерьезнела:

– Тетку Наталью жаль. Как бы опять не свихнулась.

Введенская-старшая, потеряв двух детей, трясется над Сонькой студнем, а та из нее веревки вьет, не слушается.

– Ну а что предлагаешь? Посадить за решетку? На цепь? В кандалы заковать? – Колька все предлагал и предлагал вполне рабочие варианты.

А Оля, молча вздыхая, соображала: вот тебе педагогическая задачка, будущая учительница. Что предпринять, чтобы и без насилия, и без изоляции от общества себе подобных сделать так, чтобы Соня-негодница не пропадала после школы допоздна, и ни Наташку, и никого бы другого за собой не тащила.

Ведь это хорошо еще так получилось, что Антонина Михайловна ничего не узнает, стало быть, и лишний раз нервничать не будет. Беда, если она начнет нервничать, ведь одно дело, когда дергается художник-надомница Введенская, и совершенно другое, если вдруг будет нервничать старшая медсестра Пожарская. Трясущимися руками уколы делать, повязки накладывать, распределять лекарства – тут не до шуток!

Колька, судя по нахмуренным бровям и надутым щекам, думал о том же, а еще о том, что права Ольга, по-хорошему надо бы навсегда отцепить Наташку от Соньки. Последнее ведь невозможно: не старые времена, чтобы взрослые приказывали детям, с кем дружить.

Сонька – обаятельная, умница, развитая не по годам. И мать Наталья, и тетка Катерина с ней подолгу и с удовольствием занимаются, а поскольку обе особы исключительно образованные, то и подопечная прямо вундеркинд. Ей в первом классе скучно. Наташка – девчонка восприимчивая, внимательная, но ведомая, прирожденный номер два, слушает Соньку, открыв рот.

Вдруг Оля вспыхнула, как железнодорожный фонарь. Ее осенила потрясающая, идеальная мысль.

– Эврика, Коля! Эврика, что по-древнегречески значит «нашел».

– Что именно?

Темные глазищи Оли горели неподдельным вдохновением, казалось, в них блистали молнии.

– Раз они любят разного рода истории, так почему бы не подкинуть им такую, чтобы не то что по темноте шляться – на горшок ночью сто раз подумали пойти.

Колька, обмозговав этот проект, признал, что в нем есть благородное безумие, но уточнил:

– А что, ты сможешь?

– Обижаешь!

– А вдруг не испугаются?

– Испугаются!

– Попробуй, мысль здравая! – И тут же предупредил: – Только не переборщи, еще нам мокрого не хватает.

Посмеялись и сели испить еще по одной-второй-третьей чашечке чаю. Как справедливо рассудили, домой Оле не стоит пока торопиться.

Трудовой понедельник, заполненный важными делами, прошел. Вторник, более спокойный, клонился к вечеру – и все-таки только сейчас удалось присесть попить чаю. Выслушав историю бурного празднования годовщины семейной жизни, сержант Остапчук хохотнул и тут же солидно заметил:

– Умеете вы веселиться, молодежь.

– Это у нас запросто, – благодушно подтвердил Сергей, – с огоньком.

– И ведь даже и не пили. Не отведали же моей наливочки?

– Я отведал, – признался лейтенант, – но оставшись с бутылочкой наедине.

– И как?

Акимов молча, но красноречиво выставил большой палец.

Посмеявшись, Иван Саныч мимоходом посоветовал, то ли в шутку, то ли всерьез:

– Резвись, да не очень. Да, и с Сергеевной все ж таки поаккуратнее.

Сергей возмутился:

– Саныч, и ты туда же? Жене простительно, но от тебя!..

– Ты послушай, а не квакай в ответ. Правда, благоверная твоя с придурью, хотя просветы бывают.

– Вот спасибо.

– Кушай – не обляпайся. А вот Катька, – Остапчук задумчиво постучал карандашом по подстаканнику, – еще когда чажолой ходила, как-то жалилась: урка ее нет-нет, а в дурь прет.

– Что ты выдумываешь?

– Ревнует. Будто здесь, окромя его законной, достойных женских кандидатур нету.

Акимов не поверил:

– Да брось ты.

– А вот так вот! Так что смотри, ему до дембеля недолго осталось. Вернется – кто его знает, что учудит?

Сергей сердечно попросил отвалить. Однако если Иван Саныч открыл рот, то выложит все, что в душе накопилось.

– Все мы, глаза имеющие, видим, что против товарища Гладковой Сергеевна ну никак не тянет. И все-таки есть такие личности, что искренне своих жен почитают красавицами, и что других хлебом не корми – а дай за ними поволочиться. Вот это – наиболее опасные, – со знанием дела заявил Остапчук и совсем было собрался поведать некую охотничью историю из своей бурной биографии, но тут появился Сорокин.

– Завершаем байкотравлю, отправляемся в общежитие. Иван Саныч, это я тебе, – на всякий случай пояснил капитан.

– А что там? – заинтересовался сержант.

– Темные бытовые истории, как раз как ты любишь. Вроде бы мальчишеская драчка, но ее никто не видел, только синяки.

Остапчук подбил итоги:

– То есть не обычный мордобой. И что ж не поделили эти ремесленные? Живут на всем готовом, государство кормит, кров дает – а они все куролесят.

– В общем, синяки налицо, но от чего конкретно – бог весть.

– История, – кивнул сержант, – обожаю такие случаи. Ну а в общих чертах, что стряслось-то в детсадике? Можно и без деталей.

– В детсадике, как ты выразился, на уроке физической активности Пожарский обратил внимание: у одного первокурсника, Хмары, попорчены вывеска и ребра. Следы, как он определил опытным взглядом, свежие, качественные и неоднократные – так он выразился.

– Ага, ага. А сам побитый что поет?

– Больше молчит.

Остапчук позволил себе усомниться:

– И что же, кроме Пожарского, никого не интересует то, что на их территории кого-то лупцуют? Комендант просто смотрит, чтобы до конца не убили?