Для него это был момент истины, момент, в который его упорство едва не изменило ему. Она была сногсшибательна. Ослепительна. Столь же совершенна и недоступна как эти надменно-дерзкие девицы, глазеющие на него с обложек глянцевых журналов в супермаркете, холодно-элегантная в своем облегающем шелковом платье молочного, как соус бешамель, цвета. Как только он, Элберт Д'Анджело, при всей своей талантливости и великодушии, мог понадеяться, что сможет когда-либо дотянуться до неё, даже потревожить подобное совершенство, хотя бы щекотанием её столь пресыщенных вкусовых сосочков?
Удручённый он стал разглядывать спутников Уиллы. Ждать какой-то помощи от от её соседа, расплывшегося в улыбке и как всегда задушевного, симпатичного и беспечного Вкусолога, он не мог, а посему в поисках каких-то признаков сочувствия он перевел взгляд на пару, которую они взяли с собой. Зря старался – эти двое были пожилыми, седовласыми, изысканно одетыми, а главное, аскетично-сухопарыми, что присуще тем, кто практикует жесткий контроль над своими аппетитами, и ждать от них сочувствия было так же тщетно, как от линчевателей. Элберту стало ясно, что борьба предстоит жесточайшая. Вернувшись к грилю и облачившись в чистый фартук, он приготовился к худшему.
Мари приготовила напитки – два мартини, один неразбавленный «Гленливет» для Уиллы и пиво для Вкусолога. Из предварительных блюд они заказали сыр моцарелла из молока буйволиц по-флотски, капонату Д'Анджело, салат из осьминогов и телячьи медальоны с луковым мармеладом. В каждое блюдо Элберт вкладывал всю душу, расставляя и гарнируя тарелки с той кропотливой тщательностью и тем трепетным вдохновением, с которыми гениальные живописцы вроде Тулуз-Лотрека творили, склонившись над своими холстами, а позже он уязвлёно наблюдал за тем, как каждое из его предварительных блюд возвращается на кухню полусъеденным. Затем настал черёд первых блюд и компания Уиллы сделала заказ на пять разных блюд, которые Элберт передал официанту Эдуардо. Как только последний с каменным лицом унёс заказ гостям, Элберт как какой-то озабоченный вуайерист прильнул к дверному окошку.
Как завороженный он наблюдал за тем, как гости откидываются на спинки стульев, давая возможность Эдуардо поставить перед ними тарелки. Элберт ждал их реакции на блюда, но напрасно – на них гости едва глянули. Затем вдруг, словно по команде, каждый из них стал зачем-то передавать свою тарелку через стол. Он остолбенел: неужто они решили, что это Имперский ужин в забегаловке сети фастфуда Чау-Фу-Лак? Но тут до него дошло: каждое из его блюд должно пройти дегустацию амбалом с лошадиной челюстью, прежде чем остальные его спутники соблаговолят притронуться к нему. Никто их них не смел не то чтобы прикоснуться к еде, но даже проронить слово или пригубить из бокала вина Шато-Бельграв 1966 года, до тех пор, пока Джок, сперва понюхав и лизнув погружённый в блюдо палец, опасливо не попробовал каждое из творений Элберта. Уилла сидела словно замерев и во все свои черные глаза следила за тем, как этот верзила с огромной челюстью и щеткообразной башкой, усердно склонялся над тарелкой и вертел на языке кусочек морского гребешка или утки. Наконец, когда все блюда были перепробованы Вкусологом, перед ним, выкатившись словно шарик рулетки, замер лангуст «Элберто». Но ведь он до этого уже нюхал его, уже испачкал в нём свою вилку. А потому он теперь величавым жестом оттолкнул эту тарелку и хриплым голосом потребовал пива.
***
Следующий день был самым мрачным в жизни Элберта. У него было уже две неудачные попытки и третья была на носу. Он не знал, что делать. Периодически он забывался в лихорадочных дрёмах, но они были кошмарами об искромсанных трюфелях и оживших свиных голяшках, а проснулся он с дичайшими вкусовыми сочетаниями на губах – рубленых маринованных огурцов и сельдевой икры, луково-коричного мусса, соуса из черноглазого горошка. Он даже полусерьезно составил фантастичное меню с перечнем блюд, которые никто никогда ещё не пробовал – ни шейхи, ни президенты. Он придумал своему списку название «La Cuisine des Espèces en Danger» (Красная книга исчезающих кулинарных видов). Грудка калифорнийского кондора с лисичками; зажареная в муке рыба дартер-моллюскоед; медальоны из мяса панды по деревенски. Когда на следующий день он ознакомил Мари с этим своим меню, она громко расхохоталась. – Я основал новую кухню! – воскликнул он и на мгновение нависший над ними занавес безысходности поднялся.
Впрочем столь же быстро мрачный занавес снова опустился. Он понимал, что ему следовало предпринять в отношении суровейшего его критика – Уиллы Франк. Нужно было увлечь её посредством своей кухни, стать её переводчиком с языка его еды, пробудить её каким-то своим действием, вроде того, которым послужил поцелуй для спящей красавицы из сказки. Но как это сделать? Как приступить к пробуждению её от спячки, когда этот балбес вечно торчит между ними как сторожевой пёс?
А ведь как выяснилось, этот ларчик открывался гораздо проще, чем он даже мог себе представить.
Всё решилось назавтра под вечер – в четверг накануне той пятницы, когда в газете должна была появиться очередная разгромная статья Уиллы Франк. Элберт сидел за столиком в глубине полутемного зала своего ресторана и ломал голову над своим меню. Он почти не сомневался, что сегодня вечером она нагрянет с её третьим и последним визитом к нему, но по-прежнему не имел малейшего понятия, каким образом ему исправить положение. Долгое время он сидел снедаемый отчаянием и лишь рассеянно наблюдал за тем, как Торри шарит трубкой своего пылесоса под передними столиками. Позади него на кухне варились соусы, жарился телячий филейный край, Мари пекла хлеб, а Фульхенсио складывал дрова для гриля. Поглазев на Торри, наверное, добрых минут пять, он окликнул её. –Торри! – гаркнул он сквозь гул пылесоса. – Торри, выруби-ка эту хрень на минутку, будь добра!
Гул сменился зудом, затем тишиной. Торри подняла глаза.
– Этот чувак, как там его, Джок? Что ты о нём знаешь? – бросив взгляд на своё исчёрканное меню, он снова поднял глаза. – В смысле, ты, случайно, не знаешь, что он любит пожрать?
Торри прошаркала к нему через зал, почухивая ёжик волос на голове. На ней была обшарпанная фланелевая рубаха, которая была ей велика на три размера, а под левым глазом у неё красовалось сальное пятно. На миг она застыла, зажав кончик языка в уголке рта и задумчиво нахмурив брови. – По-моему, он любит простые блюда, – наконец ответила она, пожав плечами. – Хорошо прожаренный бифштекс, картошка в мундире, отварной зеленый горошек и тому подобное – словом, то, что обычно готовила ему мать. Ну, знаешь, жратва ирландской голытьбы?
***
Тем вечером Элберт был занят – ужасно занят, зал был набит битком, – но когда в четверть десятого Уилла Франк с её Вкусологом степенно вошли к нему, он был полностью готов к их встрече. Для них были забронированы места (конечно же, на вымышленное имя – М. Кэвил, два места) и Эдуардо мгновенно смог их усадить. Запыханно вбежав на кухню со знакомой как сигнал тревоги фразой на губах: – Она здесь! – он тут же выпорхнул обратно с напитками: один бокал вина «Гленливет» неразбавленный и один бокал пива. Элберт даже не поднял на него взгляд.
На плите же у него стоял один маленький сотейник. А в сотейнике этом яростно кипели три грубых сморщенных картофелины с их нетронутыми глазками и девственно-грязной кожурой, вместе с которыми в бурлящем кипятке танцевало всё содержимое полукилограммовой банки дисконтного зелёного горошка «Мазер-Хаббард». За работой Элберт что-то бубнил себе под нос, обжаривая кусочки морского окуня с креветками, крабами и морскими гребешками в большой сковороде, шинкуя чеснок и лук-порей, как следует разглаживая лопаткой слой паштета из гусиной печени по поверхности круглого куска бифштекса. Когда минут через двадцать всё ещё не отдышавшийся Эдуардо ввалился в дверь с заказом Уиллы и Джока, Элберт взял у него желтую бумажную полоску и ничтоже сумняшеся разорвал её надвое. Грянул момент истины.
