Эдуардо грациозно поклонился им. Амбал с прической а-ля панк склонился к своей тарелке и принюхался. Уилла Франк – вся такая белокурая, изысканная, убойная – отрезала кусочек рубца и поднесла вилку к губам.

***

– Ей всё не понравилось! Я знаю это. Знаю! – Элберт качался взад-вперед на стуле, его лицо охвачено ладонями, а поварской колпак вцепился ему в брови как какой-то стервятник. Было уже за полночь и ресторан был закрыт. Он сидел среди кухонного бардака – мусора, помоев, вони от застывшего жира и выдохшихся специй, и его дыхание сопровождалось конвульсивными всхлипами.

Мари встала, чтобы помассировать ему шею. Нежная и любвеобильная Мари с её цепкими сильными кистями и грациозными запястьями – пышные щедроты её плоти служили ему огромным утешением в мире, населённом такими вот Уиллами Франк. – Ничего страшного, – твердила она снова и снова елейным шепотом, – ничего страшного, все прошло хорошо, хорошо».

***

Он облажался, он был уверен в этом. И почему ни когда-то, а именно этим вечером? Почему бы ей не прийти в день, когда всё обустройство ресторана было в порядке, когда сам он был в форме, когда не с бодуна был их посудомойщик, когда сливки у них были свежими и мескитовый хворост насыпан под стену до самого потолка, когда он, черт возьми, мог бы как-то сосредоточиться? – Она что-то не доела, – сказал он печально. – То ли рубец, то ли жареные на гриле овощи. Я видел эту тарелку.

– Ничего, она ещё вернется, – отвечала Мари. – Ведь должно быть как минимум три визита, верно?

Элберт вытащил носовой платок и горестно высморкался. – Ну да, – сказал он, – три неудачных попытки и ты вылетаешь из игры. – Он вывернул шею, чтобы взглянуть на неё. – Этот Вкусолог – Джок, или как там его – он даже не отведал его телятину. Разве что надкусил. То же самое – с макаронами. Эдуардо сказал, что он ел только хлеб. Да бутылку пива выдул.

– Много он понимает, – сказала Мари. – Или она.

Элберт лишь пожал плечами. Пригвождённый к позорному столбу своей неудачи, он понуро встал и накрыл себе ужин в виде бокала вина Орвието и тарелки с остатками телячьего «сладкого мяса». Смакуя телятину, пластичную как масло по консистенции и с душистым, пряным, несказанно правильным вкусом, он снова пожал плечами и обреченно сказал, – Много ... или мало. Какая разница? Так и так мы в пролёте.

– А «Франк» – это что за фамилия такая? Германская что ли? – Мари перешла в наступление, расхаживая по линолеуму что твой фельдмаршал, пытающийся выявить слабые зоны во вражеских редутах и найти способ для их прорыва. – Франки, это, случайно, не те варвары, которых мы проходили в школе по истории и которые разграбили Рим? Или это был Париж?

«Уилла Франк». От этого словосочетания у него прямо горчило на языке. Первое слово «Уилла» ассоциировалось у него с чем-то костлявым, тощим, чахлым, напрочь лишенным души. Оно казалось ему полным антиподом такому округлому, пышнотелому слову как «Леонора» и навевало мысли о мудреной пуританской строгости, о полном отрицании плотских нужд и компромиссов перед лицом искушения. Вот что значит «Уилла». И как он вообще возомнил себе, что сможет ублажить такую? Да к тому же ещё и «Франк». Из огня да в полымя. Это же мужское имя – бездушное, враждебное, франко-германской этимологии. Разве будет женщина с таким именем усложнять себе выполнение обязанностей проявлениями милосердия или сочувствия к ближним? Ничуть, она будет стегать их своими прилагательными как розгами.

Погружённый в эти грустные думы и, уже не пробуя, а просто кушая свои блюда, Элберт вдруг вздрогнул от шума из-за двери чёрного хода. Прихватив с собой сотейник, он поспешил на другой конец кухни. – Что там ещё? Теперь они ко всему решили грабануть меня что ли? – спросил он себя и распахнул дверь.

В сумраке переулка стояли двое невысоких смуглых парней, меньший из которых до того смахивал на Рока словно был его клоном. – Здравствуйте, – обратился к нему более высокий, сдёрнув с головы засаленную бейсболку «Доджерс», – меня зовут Рауль, а это, – он указал на своего спутника, – Фульхенсио, кузен Рока. – При упоминании его имени Фульхенсио улыбнулся. – Рок уехал в Альбукерке, – продолжал Рауль, – и он просит его простить. Но он посылает к вам своего кузена, Фульхенсио, чтобы он вместо него мыл у вас посуду.

Элберт отступил от двери и Фульхенсио, улыбаясь, кивая, и имитируя руками мойку тарелки, проследовал на кухню. Продолжая улыбаться и имитировать, он в ритме самба протоптался на другой конец кухни, вынул суперспрей из его держателя так лихо будто выхватил шпагу из ножен, и принялся драить посуду с такой мощью, при которой его капризный кузен дал бы дуба.

На долгий миг Элберт словно замер, просто стоя у входа, уставившись в никуда и почти не обращая внимания ни на Мари, стоящую позади него, ни на прощальный жест Рауля, тихонько закрывшего дверь. Придя же в себя, он вдруг почувствовал себя столь очищенным от пороков, как если б только что заново родился, а посему теперь ему любое дело по плечу. Ведь у него теперь был Фульхенсио, которого он всего пару минут назад увидел впервые в жизни, а сейчас он уже мыл посуду как прирожденный посудомойщик. И, конечно, у него была Мари, которая не бросила бы его, даже если б ему пришлось готовить еду из кактусов и ящериц для праведников в пустыне. Что же касается его самого, то он был в расцвете своей мужской зрелости, талантливый, эрудированный, вдохновенный, имеющий все шансы, чтобы стать одним из величайших кулинарных мастеров своего времени. Да что с ним такое? Чего это он распустил нюни?

Ему нужна была Уилла Франк? Что ж, он получил её. Правда, в неудачный вечер, который может случиться у кого-угодно. Вечер, когда кончился мескит, скисли сливки, а посудомойщик взбесился. Даже Пак, даже Солтнер не смогли бы с этим справиться.

Она должна вернуться. Ещё дважды. И тогда уже он будет готов к её встрече.

***

Всю эту неделю над рестораном Д'Анджело висело тягостная завеса предчувствия. Элберт превзошел самого себя, расширив ассортимент своей новомодной северно-итальянской кухни дюжиной новых творений, включая восхитительную чёрную лапшу с жареными креветками, пикантно-ароматную тушеную зайчатину и просто улётного жаворонка, маринованного в луке-шалоте, белом вине и мяте. Он работал, не покладая рук, фанатично и самозабвенно. На каждый вечер он мог предложить гостям семь предварительных и шесть горячих блюд, причем от вечера к вечеру все эти блюда были различными. Он превзошел самого себя и снова превзошел себя.

***

Миновала пятница. Утренняя газета выдала репортаж о том, как Леонора Мергансер нахваливает какой-то греческий кабачок в Северном Голливуде, где она рекламирует их спанакопиту так пылко, как если бы они изобрели её прямо вчера, ну а уж их долма показалась ей таким шедевром, что она сочла её не иначе чем свидетельством господнего вмешательства. Фульхенсио яростно драил посуду, Эдуардо работал над своим акцентом, выпячивая грудь колесом, воздух ресторана буквально был пропитан десертами Мари. И день ото дня Элберт покорял всё новые высоты.

***

А вот на следующий вторник – такой тихий, чуть ли не тишайший из вторников на его памяти, – в ресторан Д'Анджело снова заявилась Уилла Франк. В зале присутствовали лишь две другие компании посетителей: костлявый семидесятилетний старик профессорской внешности с внучкой – по крайней мере, Элберт надеялся, что она ему внучка, – и еще одна семейная пара из Беверли-Хиллз, заходящая к ним регулярно раз в неделю с самого открытия ресторана.

О присутствии Уиллы сообщил Эдуардо, влетевший на кухню с перекошенным лицом и дрожащей рукою нацарапанным заказом на аперитивы. – Она здесь, – прошептал он и кухня погрузилась в тишину. Фульхенсио со своим спрейем руке замер как вкопанный. Мари вскинула взор над тарелкой с пирожными. Элберт, наносящий последние штрихи к своим блюдам пассерованных морских гребешков с соусом песто для профессора и утиной грудки с лесными грибами для его внучки, отшатнулся от стола будто ошпаренный. Бросив всё, он бросился к дверному окошку, чтобы взглянуть на Уиллу.