Брандт потер помятое лицо, а я рассмотрел в подробностях кладовую, в которой его поселили. У Лиды в такой кладовой можно было бы оборудовать небольшую футбольную площадку и развлекаться там на досуге.

– Как будто кричал кто-то, – наконец проговорил Брандт, – как волк, что ли, вой такой, у-у-у.

Я не стал слушать, как Брандт изображает волка и, захлопнув дверь, пошел вниз. Меня как раз нагнал Венславский, и мы вместе сбежали по лестнице. В столовой уже сидела зевающая повариха в переднике и шофер, заодно подменявший любого необходимого по хозяйству работника, медленно оттиравший застарелую грязь со щиколоток штанов. Венславский вкратце разъяснил, что случилось, и отправил шофера обойти дом снаружи, а повариху – проверить хозяйственные помещения. Мы немного постояли и решили идти на чердак.

– Черт знает что, – сказал Венславский, когда увидел, что дверь на чердак не заперта. – Сказал же ясно: все закрывать. И никакого толка.

Наверху было совершенно черно, и трясущийся свет от наших свечей только путал расположение предметов. Вот огромный письменный стол, разломленный пополам, и составленный, как шалаш. Вот левее сваленные кое-как коробки из-под вещей Венславских, банки краски и прочие малярные принадлежности. Вот под сильным углом идущая вверх крыша. А вот снова письменный стол, только теперь уже с другой стороны. Мы так, может быть, еще бы долго плутали, если бы Венславский не расслышал порывистое сопение откуда-то со стороны мусора. Девочка сидела в темном углу за рулонами обоев и сжимала, что есть силы, колени. Все свои слезы она выплакала и только смотрела распухшими глазами перед собой.

– Детка, деточка, – забормотал Венславский, отдал мне свою свечу и бросился к дочери. Она неуверенно обняла его за шею и позволила поднять себя.

Они направились к матери, а я спустился на первый этаж дать отбой кухарке и шоферу. Шофер встретил меня на крыльце и предложил покурить, я отказался, и мы просто пару минут слушали комариный визг. Когда я заглянул к Венславским, девочка уже спала на коленях у матери, тоже задремавшей на подложенных под спину подушках.

– Не берите в голову, книгу какую-нибудь нашла или у вас подслушала, вот и впечатлилась,– стал успокаивать я Венлавского, когда он вышел со мной в коридор.

– Наверное, может быть.

Он постоял в нерешительности и наконец тряхнул головой:

– Да ну какие книги, она уже недели две никаких книг не видела. Я как упаковал контейнер месяц назад, так он до сих пор не пришел.

– Что же, у вас вообще никаких книг нет в доме?

– Нет. Никах нет.

Я развел руками и побубнел еще в том духе, что какая уже теперь разница. Мы попрощались и разошлись по комнатам.

В доме опять было тихо, над головой больше никто не скрежетал и не выл, откуда-то издалека даже доносился успокоительный и очень настойчивый храп. Лида за это время даже не поменяла положение на кровати. Я посидел рядом с ней в темноте, но сон не шел, а в голове крутились комканные мысли. Я зажег свечу еще раз и принялся медленно расхаживать по комнате из угла в угол.

– Что это ты устроил? – пробубнела Лида, не открывая глаз. – Ремонтом любуешься?

Я посоветовал ей продолжать спать, раз у нее это так хорошо выходит.

Я заглянул за шторы и проверил зазоры между рамами, залез под кровать и попробовал пальцем, не выпирает ли где матрас. Потом принялся один за другим изучать содержимое шкафа – одежда, полки с ученическим хламом, потрепанные учебники на русском и немецком языках, задачник Евтушевского, несколько номеров «Нивы», ужасно помятый номер «Дела». Между подранным, явно от кого-то из родителей еще доставшимся Илловайским и новеньким учебником по алгебре на немецком оказалась потрепанная книжка без обложки. На первой странице красовался штемпель берлинской русской библиотеки, а также хорошо отпечатанная гравюра перепуганного монаха в мешковатой рясе, которого за шкирку куда-то волочил крылатый черт.

– Спа-а-а-ать ложись! – взвыла Лида и сунула голову под подушку.

И я лег спать.

Утром о ночном происшествии ничего не напоминало. Венславский с женой что-то делали по хозяйству. Брандт, чуть косясь на меня, тихо болтал по-немецки с Генрихом Карловичем в беседке. На качелях в тени дерева сосредоточенно раскачивалась толстуха. Лида ходила по комнатам и, уверен, на все таращилась. Проснувшись, она была уязвлена в самое сердце, что я не разбудил ее поучаствовать в общих волнениях. Больше всего ее обижало, что я не дал ей рассмотреть, в чем была Венславская, и теперь отказываюсь нормально описать словами. «Ну размахайчик такой» ей, понимаете ли, не годилось. Я пил чай на крылечке и все не мог выбросить из головы, как Венславская прижимала ладонью ворот халата к ключице, пока мы шли десять бесконечных шагов по коридору к детской. Этого Лиде я описывать совсем не стал.

После завтрака детей отправили на реку купаться, а взрослые разбрелись кто куда. Я уж думал усесться в теньке с книжкой, как увидел, что ко мне приближаются под ручку Лида с Венславской. Глаза у Венславской были немного припухшие, будто она только что всплакнула, а Лида делала мне такое лицо, что я тут же отложил книжку и принял свой самый серьезный вид. Оказалось, Лида застала ее посреди разговора с кухаркой, которая почти совсем убедила ее, что во всем виновен сглаз и, чтобы отвести его, нужно немеленно умыть всех детей с уголька – то есть облить смешанной с золой водой. Лида насилу перевела разговор в рациональное русло и заявила, что раз я сыщик, значит, я и смогу выяснить, как все было на самом деле. Я тяжело вздохнул.

– Ну давайте прогуляемся. Вы мне все еще раз расскажете, я вам все еще раз расскажу.

На косогорах цвела какая-то сиреневая травка. Вечером в закатных лучах распаханные картофельные поля казались розовыми, и весь пейзаж создавал неестественное волшебное впечатление оживших детских рисунков, а сейчас, наоборот, казался нарисованным неплохим художником-взрослым.

– Это у вас орешник вон там?

– Орешник.

– И как? Собираете?

– Так июнь же.

– А. Не сообразил.

Возле реки нас заметила дочь Венславской, настолько пугливая, что, оказалось, на купании она даже раздеваться не стала и только сидела с нянькой на полотенце. Венславская разрешила ей пойти с нами. Девочка осторожно потрогала встретившийся расфранченный репейник и от избытка чувств уткнулась обратно матери в подол. Трава на лугу под ветром ходила волнами. Летали мошки, на телеграфных столбах дискутировали воробьи. Со стороны деревни к нам приблизился и завилял хвостом лохматый деревенский пес.

– А я-то, знаете, и не бывал за городом особо. В детстве, совсем младенцем, наверное, возили меня на дачу, а потом не до дачи было.

Венславская задумчиво шла рядом.

– Какие-то воспоминания есть о даче, но, может, это из кино что-то. Может, и не был я нигде. Вот видел ли я, как рожь растет? Не уверен. У вас есть тут рожь?

Венславская поймала в кулак высокую травинку и сильно дернула ее.

– Ладно, я понял. Про книжку вам мой ответ не нравится?

Венславская покачала головой. Она и сама нервничала после переезда, безо всяких книг.

– И Саша нервничает. Вам, может быть, не видно, но я-то его давно знаю. Он очень сильно из-за чего-то в этом доме переживает, хотя всеми силами делает вид, что спокоен.

– Все-таки война идет.

– Ах, ну что война. Не думайте, что я кичусь, но мы оба из семей, которые всегда на войнах зарабатывали. И Саша тут без своей выгоды не оказался бы.

Я смотрел по сторонам и себе под ноги, а тут бросил на нее быстрый взгляд. Да, так, наверное, и выглядят жены дельцов: хрупкие, нежные создания, которых ночью разбуди, а они на память отрапортуют всех коммерческих партнеров своих мужей и отцов за последние двадцать лет и даже суммы сделок назовут. Моя-то мать от революции без смена белья удирала. Дочка Венславской выглядывала из-за матери и с любопытством меня осматривала.

– Знаешь такую штуку?

Девочка недоверчиво поглядела, как я зажимаю уши ладонями.