У меня был только листок бумаги с фамилиями, иногда еще и с именами и профессиями, редко с бегло записанными стариком со слов родственников анкетными данными. Нужно было просто найти человека в каком-нибудь из бесконечных списков, написать в нужную комендатуру типовое письмо с просьбой уточнить, находится ли человек по-прежнему там, и если да, то сообщить об этом старику.

Почти всегда одна фамилия была в десятке списков, часто это был один и тот же человек, переезжавший с места на место. Комендатуры отвечали с задержками, часто ошибались, путали отчества или писали, что человек уехал, когда тот в соседнем помещении работал бухгалтером или мыл полы в кабаке через дорогу. Многие, узнав, что их ищут, тут же удирали. С каждым новым списком, который присылал старик, нужно было заново проверять каждую фамилию с моего листка. Но это была легкая работа. Вроде как устроиться решать кроссворды по десять часов в день. Всего-то и нужно было, что сидеть в кровати и водить пальцем по строчкам фамилий.

Как-то проведать меня зашел Венславский. Лиде он подарил какой-то очень шикарный отрез ткани, а мне пачку – веронала, чтобы голова не болела. Венславский попросил съездить с ним, когда я смогу ходить, в имение. По его мысли, отвыкшие от его семьи за годы советской власти крестьяне будут вести себя спокойнее, общаясь с двумя мужчинами, чем с одним. «Просто рядом со мной постойте и немножко набычтесь для виду», – сказал он и показал, как надо бычиться. Командировок за город у меня все равно никаких не предвиделось, поэтому я согласился.

Скоро в перерывах между чтением бумаг я уже прохаживался по комнатке. От двери к старому платяному шкафу, от шкафа к окну во внутренний двор. Сверху стекло было травленным, каким-то чудом его никто не разбил и не продал за двадцать лет, и облачное небо проступало сквозь него в форме извивающихся цветов и веток. Лида достала мне упаковку лезвий для бритвы в восковых бумажках и какое-то, как она сообщила, совсем как дореволюционное мыло с синими прожилками, но в момент, когда она как бы между делом подсела ко мне с расческой и ножницами, я решительно потребовал завтра же свести меня в парикмахерскую.

У Лиды была единственная в доме отдельная квартира. На лестничной клетке никто больше не жил. Напротив была дверь на чердак. Прежде это было, наверное, техническое помещение, но за время советской власти жилец втащил ванну, так что мыться можно было, не как все, в тазике, и вообще не ходить в баню, отделил кухню и кое-как обставил.В первые теплые дни, когда нагретая крыша еще не успела стать раскаленной, жизнь в квартире стала совсем райской. Когда мы под ручку вышли из вдруг совсем заросшего зеленью подъезда, ветер прошелся по кустам сирени, и из травы на тротуар, как мыши, посыпали воробьи. В колеях еще стояла мутная вода, а по залившей двор луже деловито ходила девочка в больших галошах, однако на зиму все это совершенно не было похоже.

– А вот я себе жакетик сшила, пока ты дрых.

Лида покрутилась, и мы медленно пошли дальше, продолжая бесконечный, никогда у нас не прекращавшийся разговор. Больше всего Лида обожала поочередные рассказы о том, как нам жилось в прежние годы, когда мы еще почему-то не были друг с другом знакомы. Я все свои воспоминания ей выложил довольно быстро, но ей этого почему-то не хватало.

– Одну зиму электричества не было, и при этом где-то месяц керосин было не купить. Все выходные в очередях стояли с бабушкой. А в первый же день войны с Финляндией из всех магазинов пропали спички.

В ответ я рассказал ей, как однажды заснул в трамвае, и ничего не случилось.

– Как понимать «ничего»?

– Ничего. Проснулся на конечной, сошел и пошел, куда шел.

– Ты назло мне все это говоришь. Из вредности.

Я перекрестился на как раз стоявший напротив храм. Мы посмеялись, поцеловались, чуть было не свалились с тротуара и тут только заметили, что прямо перед нами, как вкопанный, стоит младший Брандт. Лида сказала «здрасьте», я кивнул ему и даже дотронулся рукой в перчатке до поля шляпы, а Брандт в ответ ничего не сказал. Он только странно посмотрел мне в лицо, а затем нелепо, цеременно поклонился и молча пошел дальше.

– Чудной он какой-то.

– Да, есть немного.

– Все хотел спросить: у вас с ним не было ли чего?

– Имей совесть.

– Я не осуждаю же. Это во-первых.

– Не надо во-вторых. Мы не гуляли даже ни разу. Так, болтали пару раз на общих вечеринках.

Она довольно долго объясняла, кто и кому приносил чай на Рождество и Новый год, пока не обмолвилась, что Брандт-младший писал тайком разоблачительный роман о советской жизни и как-то дал его почитать Лиде.

– А там, знаешь, все какие-то слова вроде «ошметки мелкобуржуазного сора». И про эти ошметки потом: «Вымети их железной метлой!» Я читаю и думаю – что еще за железная метла, как она выглядит-то, черт возьми.

– Тогда все понятно. Знай я, что про меня такое будут первому встречному пересказывать, тоже бы неловко себя чувствововал.

Мы еще немного погуляли, поели мороженого и пошли обратно.

– Интересно, кто в войну мороженое делает. Неужто завод какой-то.

– Лучше тебе не знать.

В квартире, разомлевшие от физической активности и в совершенной темноте из-за светомаскировки, мы валялись на кровати и болтали о чепухе. Лида, нарочито гадко вздохнув, сообщила, что, когда мы только познакомились, даже думала со мной обменяться локонами на память.

– Так разве делают еще?

– Не знаю. Это ты мне скажи, кто из нас нормальной жизнью жил.

Мои постоянные уверения, что бедняки за границей вели, в сущности, такую же жизнь, что и советские граждане, пролетали мимо ее ушей. Она упивалась постоянной возможностью сверять свои почерпнутые из книг знания с моими наблюдениями. Когда я имел неосторожность сказать про кого-то «и вот этот господин…», она тут же меня перебивала: «Господин, ого! Скажи еще раз – господин». Приходилось повторять этого «господина» иногда по десять раз подряд.

– Расскажи, как учился в гимназии.

– Да сто раз уже рассказывал, сколько можно.

– А ты в сто первый. Как вот называется по-русски такое помещение, где ученики спят? Дортуар?

– Какой еще дортуар, я дома жил.

– А эти, спектакли любительские, у вас их тоже ставили?

– Ты уже в кучу все валишь. Богатые, наверное, ставили, а у нас еле на кухарку деньги были.

– Кухарку! Ну и как, барчук, было у вас с ней чего?

– Ей было лет 60. Как язык только поворачивается такое говорить.

– Не думай, что я такая уж невинная. Я первым делом, как от родителей съехала, купила по объявлению эту вашу книгу и все внимательно прочла.

– Что за книга?

Она с жаром прошептала мне на ухо.

– Кто это?

– С ума сошел? Это же знаменитейший в эмиграции роман!

– Первый раз слышу. Что же там пишут?

– Да всякое.

– Угу.

– Ну, допустим, дама сидит и вспоминает, как ее пожилой любовник целовал ее повсюду.

– Хм-хм.

– Я что, я только читала. Еще она там все время в ватерклозете сидит. У вас правда там туалет ватерклозетом называют?

– Да нет, конечно.

– А как называют?

– Туалет.

– Опять ложь, выходит. А мой комендант знаешь как туалет называл?

– Ну?

– Локус. Это «место» по-латыни. Ну и вот, та женщина, значит, сидит на унитазе и говорит, что надо женщине осадить мужчину и поменяться с ним местами.

– То есть мужчина должен в ватерклозете сидеть?

– Не придуривайся.

– Ну и ну. Это, значит, барышни сейчас такое читают?

– Пока живешь барышней, и не такое зачитаешь. Моя Ульяна Сергевна говорит, что невинность переоценена.

– А это-то кто?

– Начальница моя, сколько ж можно повторять. Она сейчас бросила своего офицера и крутит с нашим завхозом, а офицер только зубами скрежещет. Ну чисто роман.

Из книг она узнала, что диванные валики называются обюссоны, и упорно так называла единственный имевшийся у нее засаленный и протертый валик, который лежал на старом продавленном кресле.