Ноги ушли вниз и, падая на пол лестничной клетки спиной к выбитой двери, я увидел три подряд вспышки от пола. Одна пуля ушла на пару сантиметров выше моей нырнувшей под мышку головы и пробила деревянные перила. Две другие прошли чуть выше сгорбленного туловища и попали в стену. Я, не особо вглядываясь, выбросил вперед руку с пистолетом и раза четыре подряд выстрелил в сторону вспышек.
Первая пуля разбила плафон в дальнем конце коридора, но оставшиеся залетели в сторону кабинета. Мужчина откатился за стену, и я смог подняться на ноги и укрыться за перилами. С минуту мы не предпринимали никаких действий, а потом с востока загудели тяжелые самолеты, и где-то рядом опять затрещало дерево. Было похоже, что поджигатель открыл окно, чтобы сбежать, но это могло быть и засадой.
Холл был освещен тусклым дрожащим светом, проникающим сразу с нескольких сторон и под разными углами. Свет этот ничего толком не освещал, но, в общем, давал представление, что и где находится. Я помучился сомнениями пару секунд и, испуганно озираясь, побежал в сторону главного выхода.
Прямо на меня, на ходу довершая поворот, шагнул здоровенный мужик с отвратительно знакомым ленивым лицом и грудью так толкнул меня в плечо, что я полетел на пол, а сам он отшатнулся и тоже потерял равновесие, хоть и не упал. Мы несколько раз выстрелили друг в друга.
Я стрелял, щурясь и уже простившись с жизнью и, конечно, никуда не попал. Однако проклятый латыш тоже умудрился промахнуться. Я с колен кинулся к стене и привалился к ней занывшим плечом. Мы с одинаковым ужасом уставились друг на друга. Латыш посмотрел на мой зажатый в руке пистолет, затем на свой. Он понял, что у нас обоих кончились патроны. Тогда он сунул пистолет за пазуху и быстро двинулся ко мне. Нас разделяло-то пару шагов, и все, что мне пришло в голову, это перевести свой полный ужаса взгляд ему через плечо и крикнуть:
– Вадимыч, он пустой! Стреляй!
Латыш замер и, кажется, неожиданно даже для себя крутанулся на месте. Когда он увидел, что никакого Вадимыча за ним нет, я уже встал прямо и, разбежавшись, плечом высадил заклинившую внешнюю раму наполовину открытого латышом окна. Зазвенело стекло, в нескольких местах тело царапнули бритвы. Кое-как сгруппировавшись, я вывалился в снег, а затем быстро перекатился к стене и, не оглядываясь, на полусогнутых припустил вдоль стены в черноту. Латыша не было видно.
Выла сирена, улетали самолеты. Я тяжело дышал пару минут и, только отдышавшись, решился оглядеть себя и лишь наощупь обнаружил в щеке застрявшую щепку. Я обтер перепачканные оружейным маслом руки о пальто, нашел быстро коченеющими на морозе руками платок и на удивление безболезненно вытащил занозу.
Я осторожно вернулся вдоль стены до окна и, потратив где-то минуту, чтобы заглянуть внутрь, убедился, что внутри пусто. На снегу было много следов, но особых сомнений, куда идти дальше, не было. Со стороны костела ко мне приближался солдат. Я помахал ему рукой с повязкой и несколько раз ткнул рукой в сторону дымящей башенки ратуши в надежде, что он поймет и отправится ее тушить или хотя бы найдет, кому это поручить, а сам побежал к вокзалу.
Ночь была чернющая. Всего свету было только звездное небо да половинка луны. На горке за ратушей вовсю разошлась зенитка – когда я пробегал мимо, стрельба уже кончилась, но солдаты шумно возились вокруг орудий в полной темноте и изредка друг на друга покрикивали. Я чудом пробежал до моста без задержек, а там смог отделаться от напуганных солдат из патруля при помощи старого доброго ора.
Уже на мосту я почувствовал, что полы пальто болтаются как-то не так – присмотревшись, я обнаружил, что оно разрезано сразу в некольких местах, и от движения разрезы все сильнее расходятся. Тогда я сорвал с руки повязку, переложил пистолет из кармана за пояс, стащил с себя пальто, скомкал и швырнул его через ограждение. Мельком глянул на черную гладь реки – ясно было, что поджигатель на мост не пошел, для него даже с верными документами это слишком рискованно, а воспользовался заготовленной лодкой, – но ничего, кроме тени трепыхающегося на ветру пальто, не разглядел и побежал дальше.
Двери железнодорожной станции ночью наглухо заперты, окна темны, и только в окне дежурки голубел невидимый с самолетов свет. Полицейский, парень в русской шинели и с белой повязкой спросил меня, что случилось.
– Диверсия. Видели тут кого-нибудь?
– Как он выглядит?
– Человек с канистрой бензина? – я пожал плечами. – Неважно, как он выглядит, увидите одного такого – смело стреляйте.
Над станцией медленно крутился прожектор. Его толстый луч бросал на снег колеблющиеся тени вагонов, полз за пути, каждый раз задерживался на крыше навеса над старым нефтехранилищем и, постояв так секунду, медленно возвращался обратно на пути.
Полицейский, чертыхаясь, забрался на оледеневшую крышу состава, стоявшего на первом пути, чтобы осмотреться. Несколько минут от него не было никаких новостей, даже звуков никаких не доносилось. Часовой, ходивший у нефтехранилища, что-то крикнул нам, и я только помахал ему повязкой. Было холодно, за беготней я вспотел и теперь, стоя, быстро мерз.
– Горит! – выкрикнул сверху полицейский. – Туда!
Я подлез под вагоном и помог ему спуститься, после чего мы побежали вдоль составов на восток. Переползли еще под двумя бесконечными составами, и тогда уже и я увидел вдали огонь. Часовой, стоявший за прожектором, наконец сообразил, что происходит, и осветил вагон. Небо снова загудело.
Облезлый товарный вагон горел медленно и кое-как. Внутри было пусто, а под колесами валялась пустая канистра. Поджигателя нигде не было видно, снег был хорошо вытоптан.
– Потеряли? – отдуваяс,ь спросил полицейский.
– А ну-ка подсади меня, – зло скомандовал я и сам полез на соседний с горящим вагон.
Как раз когда я, шатаясь, привстал, примерно в километре дальше по полотну жахнула бомба, все затряслось и на секунду осветилось. На соседнем пути я заметил прижавшегося к вагону человека в черном облегающем костюме. Не дожидаясь, когда следующая бомба прилетит мне в лоб, я спрыгнул в снег и помчался за ним.
Достигнув места, где в момент взрыва был человек, мы с полицейским тихо полезли под вагон. Фонарь осветил густо перемазанные маслом и смолой сцепления поршней и пружин. Луч прожектора, пошарив по колесам, балкам и рессорам, наткнулся на спину спокойной трусцой убегающего человека. Я припал на колено и, как смог точно, выстрелил ему в ноги. Человек вывалился из луча прожектора и быстро выстрелил в ответ. Вдали раскатами взорвались еще бомбы, не умолкая, щелкали слепые зенитки.
Мы медленно двинулись к кровавому следу на снегу. Из вагона высунулся пистолет и выстрелил три раза подряд. Полицейский, не издав ни звука, свалился в снег, а я, так и застыв от ужаса на месте, разрядил обойму в дверь вагона. Донесся грохот досок закрывающейся двери. Я присел и, пока совал дрожащими закоченевшими пальцами патроны в обойму, выцепил зажатым подбородком и плечом фонарем окровавленный пистолет на снегу – какая-то из моих пуль попала поджигателю в руку, и он выронил оружие.
Медленно, переводя фонарь с двери на снег, виднеющийся позади вагона, я так же на полусогнутых двинулся к упавшему пистолету. Кто бы мог подумать, что можно столько раз друг в друга не попасть. Как раз когда я это подумал, дверь вагона снова поехала, и на меня с расстояния в пару шагов уставился стоящий на коленях человек с каким уже по счету пистолетом в левой руке. Я только и успел обернуться к нему лицом. Не знаю, почему мы не выстрелили. Мне-то он был нужен живой, а вот я его вполне устраивал и трупом. Не успел я сказать и слова, как он, видимо, тоже осознавший эту нехитрую математику, как-то крякнул и спустил курок. В то же мгновение выстрелил и я.
Больная нога и непривычная рука сделали свое дело. Литовец выстрелил примерно туда, где в прежнем, уже порванном и выброшенном в реку пальто была почти невидная строчка от ножевого ранения, которое схлопотал предыдущий, совсем мною никогда не виданный хозяин, или, может, где его по неосторожности распорола какая-то гродненская прачка-недотепа. Моя пуля попала ему в лицо, раскрошила зубы и моментально убила. Я с трудом поднялся на ноги и, стуча зубами, подошел к черному прямоугольнику двери. Заглянул в вагон и посмотрел на труп латыша. Ничего особенного, просто темный контур человека. Самолеты в небе загудели в третий раз за ночь, и я поковылял прочь.
