У охотника слегка закружилась голова: параллельные борозды струились у него перед глазами. Машинально он принялся считать линии, прочерченные плугом, — ему почему-то очень хотелось успеть сосчитать их в промежутке между двумя ударами, которые дятел клювом наносил по каштану. К величайшему своему удивлению, Рено уловил в пении птиц двудольный такт — он усмотрел в этом проявление высшей, предустановленной гармонии.

Воспитанная собака, проходя мимо кур, поджимает хвост, опускает морду, а глаза прикрывает ушами, ибо знает, что взгляд в сторону будет стоить ей основательной взбучки. Но может случиться, что, завидев пса, курица прямо у него под носом разразится вдруг испуганным кудахтаньем и ни с того ни с сего бросится наутек, с шумом, какой произвела бы пышная дама в розовых шелках, если бы за ней погнался резвый теленок. Тут уж всякое воспитание идет насмарку: животное чует птицу, и ваша собака, как бы хорошо она ни была выдрессирована, устремляется за курицей, точно самая последняя дворняжка.

Вот так же случилось и в ту минуту, когда рыжеватый комочек неизвестно почему вдруг подскочил и в три прыжка перемахнул метров двадцать. Ружье тотчас подняло нос. Но на полях уже снова воцарились мир и тишина. Ничто больше не нарушало таинств этого необычного часа. Длинноухий преспокойно сидел на самом виду и делал какие-то непонятные знаки.

С дальнего конца поля выкатился другой комочек; зашуршали колючки возле самой тропинки, где стоял Рено; рыжевато-бурый комочек промелькнул в траве. Звук жующих челюстей вторил звону капели. Отовсюду мчались на пир живые существа — всем хотелось полакомиться травой, напоенною влагой.

И тут Рено сделал то, что противоречило здравому смыслу и было просто губительно для его репутации разумного человека. Он осторожно повернулся на левой пятке и пошел прочь, скользя на облепленных глиной веревочных подошвах. И вот что — слово в слово — он подумал: «Иду, точно выслеженный браконьер, который пытается удрать от преследователя».

Теперь события стали развиваться довольно быстро. Рено единым духом взобрался на гору и обогнул дом. В водоеме стояли три пятнистые голландки, дрожа от утреннего холодка. Над головой одной из них примостился дрозд. Гнев и презрение охватили человека. Он прицелился в пересмешника — цель была недурная. И вдруг птица запела.

Дрозд ведь не свистит. Он поет. И сразу все звуки в саду, в лугах, в полях и рощах стали тоном ниже. Звонкая, трепещущая от счастья мелодия лилась широкой волной, с неожиданными взлетами и падениями, полная искреннего чувства. И лишь четыре хриплые ноты, в самом конце нарушившие гармонию, говорили о том, что мастер не достиг совершенства. Человек повернул голову, спрашивая себя: неужели это всего лишь обычный пересмешник преподал ему такой урок? Признаться ли? Взглядом он искал соловья — и вдруг убедился, что звуки действительно исходили из жалкого желтого клюва, торчавшего над черным оперением.

Рено открыл казенную часть: пружина выбросила ему на ладонь два сероватых цилиндрика, в которых заключена гибель. Рено подошел к водоему и швырнул их в воду. На поверхности показались два пузырька — как бы приветствие водных глубин, которые хранят столько тайн!

В эту минуту издали донесся голос человека — он звучал повелительно, и все вокруг невольно подчинилось ему. И только тут Рено вспомнил, что у него тоже есть голос.

Он снова подошел к обрыву. В полукилометре от него по ухабистой дороге спускался пастух, гоня к реке четырех белых быков с черными пятнами у глаз, на ногах и на хвосте.

Снова послышался крик пастуха. Слова его звучали как приказ — на диво четко и резко. Вокруг все словно склонилось перед ним, уступая ему дорогу. Настала тишина. Взлетело несколько птиц, Рено окинул взглядом поле. Оно было пусто. И сердце у Рено сжалось.

Он прислонил ружье к ограде и побрел вниз по тропинке. Шагах в двухстах впереди него вспорхнула стайка воробьев.

Он подошел к зарослям боярышника. Там царило молчание. Он взялся за веточку и робко взмахнул ею. Упало несколько капель. Но ничто живое не шелохнулось.

Рено направился к каштану — дерево опустело, птицы оставили его. Когда Рено приблизился к дереву вплотную, все вокруг было мертво, и он испугался.

Он пошел дальше, но вместе с ним передвигались и границы круга, живым центром которого он был, — круга, в чьи пределы не решалось ступить ни одно существо.

Уже совсем рассвело. На противоположном склоне по рыжему полю, поскрипывая, тащился плуг. Низко опустив голову, его волокла белая лошадь; она высоко поднимала ноги, чтобы не увязнуть в глине. Сухо щелкал кнут.

Рено повернул обратно. Он с тревогой ждал, будет ли по-прежнему тяготеть над ним проклятье. А оно преследовало его. При каждом шаге перед ним разверзалась бездна молчания, — и он, точно нищий, протянул к лесной чаще руки, безоружные и до смешного бессильные. Однако ничто не ответило на его призыв.

Ему хотелось плакать, но не было слез. Он вернулся домой. У порога сидела кошка и облизывала лапы. Человек заметил, с каким недоверием взглянула она на него сквозь щелочки прищуренных глаз. Он толкнул дверь. Животное скользнуло за ним следом и замяукало, прося молока. Он с отвращением налил ей в миску то, что оставалось на дне горшка, — свой собственный завтрак.

Затем он снова вышел на крыльцо и свистнул собаку — породистого сеттера. Из конуры показался клубок черной шерсти, и на Рено обрушились две лапы, язык и хвост, Он схватил мохнатую голову, еще влажную от тепла конуры, и прижал к себе.

Над холмами вставало солнце; его золотистые блики осветили верхушки кедров и каштанов. Легкие тени еще скользили в траве. Перебегая с листка на листок, сноп света достиг края низины и перекинулся на противоположный склон. Точно выпущенные из пращи, в небо уносились жаворонки.

И впервые в жизни Рено ясно почувствовал, что все это не для него. Прижавшись друг к другу, человек и единственное из всех живых существ, чей разум созвучен его разуму, смотрели, как зарождался этот день, чуждый им.

И Рено думал: «В этом мире, который я держу на мушке моего ружья, я все равно что изгнанник. Кто из живых существ согласится предоставить мне место рядом с собой, стоит мне подать голос? Я — вынужденный властелин навеки враждебной мне вселенной. Ничто не может сравниться с ужасающим одиночеством, на которое я обречен».

И он посмотрел на своего друга.

«Жил в древности человек, попытавшийся преодолеть это роковое отчуждение, — могущественный царь, которому было подвластно все. И неудача, которую он потерпел, весьма поучительна… У меня только и есть что вот эта собака, — промелькнуло в голове у Рено.

Как бы мне хотелось знать, не навлек ли я и на нее проклятье изгнания? Душа ее непроницаема для меня. А ведь она мой единственный проводник, связующий меня с другими существами. Тайна творения сокрыта от меня. Это животное приоткрывает мне ее, но лишь издали. О моя всемогущая черная собачонка, я преклоняюсь перед тобой, ибо благодаря тебе я не стою нагой, одинокий и несчастный посреди этого огромного мира!»

Рено поднялся, сделал несколько шагов, взялся за ручку двери. Он не был лишен воображения. Живо представил он себе свою теплую постель и спящую в ней, раскинувшись, жену, — черные волосы ее распущены, одна рука согнута в локте и лежит на подушке.

Он окинул взглядом парк, поля и, глубоко вздохнув, прошептал:

— Вот оно, мое логово. Я сын богов. Но я никогда не смогу стать даже последним из муравьев.