Он шел прямо вперед. Ничто так не возвращает вкуса к действию, как само действие. Покачивая ружье в правой руке, он стал спускаться по заросшей травою тропинке. И перед его мысленным взором возник заяц.

…Покрытый рыжевато-бурой шерсткой зверек; словно подбрасываемый пружиной шарик, заяц рывками продвигается вперед; две длинные пушистые лапы рассекают воздух, боязливо бьют по нему, как бы стараясь вызвать к жизни сокрытые в нем звуки, по обеим сторонам мордочки над усами будто вставлены две неподвижные стеклянные пуговки… Рено взглянул на свое ружье.

Два отливающих бронзой ствола нацелены вниз, в траву, размеренно и презрительно прорезаемую металлом. Сколько сдержанной силы — и какая мощь взрыва! Сколько уверенности — и какая невозмутимость вплоть до решающей минуты! Извергнув выстрел из своего нутра, заставив содрогнуться все вокруг, а человека, пошатнувшегося от силы отдачи, подивиться содеянному, ружье по-прежнему остается его безупречным, чуть высокомерным слугой.

Несоответствие между этой математической точностью, с одной стороны, и слабостью в сочетании с отвагой — с другой, вызвало у Рено улыбку. Почему так враждебны к нему текучие эти воды и шорохи? У него застыли ноги. Вот он вернется домой, кухарка поднимет зайца за уши, и его передние лапы — такие короткие и забавные — скрестятся, словно для молитвы. Она пощупает зверюшку и скажет:

— Нынче у мсье была удачная охота.

За обедом Рено спокойно извлечет изо рта дробины, попавшие между зубами.

Все в доме еще спят. Его выстрел, возможно, разбудит их. Рено почувствовал гордость от сознания, что наконец он нашел цель для применения своей энергии, когда все вокруг еще блуждает в стране сновидений.

И вот, пока он шел, оставляя за собой борозду в траве, мысли его сосредоточились на выстреле, который он по своей воле может задержать и по своей же воле произвести. И ему страстно захотелось всколыхнуть деревенскую тишь.

Внезапно, слева от него, две тяжелые ветки рассекли воздух — ввысь взмыла какая-то птица. Перед глазами Рено промелькнула большая шишка, сорвавшаяся с дерева, в то время как причудливо окрашенное бело-черное тельце с треском врезалось в соседний кустарник, круша все на своем пути. Мелькнул длинный хвост. Человек вскинул левой рукой ружье — в ответ раздалось сухое щелканье насмешливого клюва. Еще три сороки поднялись из кустов и уселись на клене, огласив лес оглушительным концертом проклятий.

Это было словно сигналом, по которому пробудился мозг Рено, а вслед за тем — и небо, и воздух, и все, что дышит. Он удивился, как это он раньше не замечал необычайного обилия звуков. Быть может, потому, что они заглушали друг друга? А быть может, они возникли только сейчас.

Влаге надоело затоплять землю, и она сгустилась — из жемчужной ванны, из молочного тумана в свете рыжеватых полос возникло множество маленьких шариков, трепеща оседавших на всем — вплоть до самых крошечных веточек; подобные клочкам мокрой ваты, они непрерывно дрожали, и из них — словно из переполненной чаши — торопливо точилась звонкая капель. Хрустальные капли разбивались при падении, рождая новых певцов, которые перепрыгивали с сучка на сучок, с ветки на ветку, прорезая неоформившимися тельцами листву, — крошечные сподвижники урожая мелькали перед глазами Рено.

Апрель наполнил щебетаньем гнезда. Даже из самых маленьких кустиков неслись призывные трели, щелканье, пересвист; птичий гомон рвался из чащи строевого леса, окружавшего поместье, словно луч солнца, прорывающийся в полдень сквозь гряду туч.

Как бы поддразнивая Рено, где-то рядом во все горло заливался маленький взъерошенный комочек. Его головку украшало горделиво заостренное подобие капельницы. Рено шагнул к кусту, где появилось это существо. Зазвенела в ускоренном, почти исступленном ритме капель. Еще один шаг — и, в стремительном полете обернувшись пятнышком тумана, пташка исчезла в боярышнике.

Какой инстинкт помог этому крошечному комочку пробиться сквозь густые колючие заросли? Откуда черный глазок, величиной с булавочную головку, следил за врагом? И врагу захотелось это узнать. Выставив вперед приклад, он ринулся в заросли. В каком-то водоеме, должно быть, образовалась пробоина, и ледяные капли, словно град острых иголок, осыпали Рено; выпрямившаяся, точно на пружине, гибкая ветка ударила его, оставив на лице и руках несколько колючек, а кругом все зашуршало, поднялся пронзительный гомон, и куст опустел. Вокруг Рено захлопало множество крыльев, засвистел разрезаемый ими воздух. Охотник рассмеялся.

Четырежды размеренно крикнул зяблик. Прямо над головой охотника, в кусте акации, запел щегол; трель его взвивалась вверх, спускалась, снова поднималась — так путник наклоняется к источнику, пьет и шагает дальше. Отряхиваясь от колючек, Рено вскинул голову: он успел заметить задранный в небо клювик и округлую желтовато-малиновую грудку, раздувавшуюся от пения. Тем временем поднялся легкий ветерок, и птица сразу превратилась в пестрый комочек взъерошенных перьев. Медленно скрестились две ветки. Когда же они раздвинулись и снова показалось небо, видение исчезло. Его унесло дыхание зари.

Целый лес задранных кверху остреньких носиков, ливень щебета, град росы, каплями стекающей с клювиков… Внимание охотника привлекли воробышки и малиновки. Он продолжал свой путь в низину. С листьев сбегали каскады воды, каскады перьев низвергались с ветвей, каскады мелодий изливались из горла какой-то птицы. Мир пернатых пробуждался. Три траурно-черные птицы спешили к полю, засеянному пшеницей; они тяжело хлопали крыльями. Одна из них каркнула — точно упали проржавевшие железные стружки.

Сквозь листву орешника проглянуло дальнее поле. Земля цвета венецианской киновари казалась врезанной в раму из ветвей. Рено остановился.

Гора, с которой он только что смотрел вниз, в долину, теперь была над ним. Тополя будто выросли; казалось, на их кронах покоится дневной свет. Словно по неуловимому сигналу гонга, на востоке появились новые краски; они насытили собой свет дня и, смешавшись с ним, угасли. Ирисы раскрывали свои причудливые уста. Дымка рассеивалась. Плотная сероватая пелена еще обволакивала вдали контуры лугов с вклинившимися в них вспаханными полями.

Внезапно в лесу раздалось два резких удара по дереву: это дятел возвещал о начале своего трудового дня; теперь его сухое постукивание не прекратится до самого вечера. Дятел смолк, а потом опять размеренно застучал, побуждаемый необходимостью труда и потребностью труженика.

Красноватая горлица, с отороченными белым крыльями, пролетела над самой землей и вскоре исчезла, слившись с рыжеватой пашней. Некоторое время спустя послышалось ее воркованье над оцепенелой ольхой — и от дерева, еще окутанного туманом, вдруг словно повеяло теплом.

И в ту же минуту закуковала кукушка: далеко это было или близко — трудно сказать; ее меланхолическая песнь зазвучала сразу со всех сторон, и в симфонию утренней зари вплелась мелодия бесконечности. Тройная песнь — песнь труда, любви и молчания — предшествовала наступлению дня, в котором царит человек.

Внезапно Рено увидел зайца.

И совсем не так, как он думал.

Поле представляло собой длинный покатый прямоугольник: с одной стороны — луг, с другой — замшелые скалы, вдали — заросли ясеня.

На противоположном конце поля, во фруктовом саду, над морем рыжеватых борозд среди яблонь возвышалась цветущая вишня. Рено окинул взглядом поле — все оно находилось менее чем в сотне шагов от дула его ружья.

Что-то вроде кочки на пашне привлекло его внимание. Вдруг кочка словно рассыпалась и волнами потекла по борозде; остановилась, вздрогнула, снова пустилась в путь — только уже в другом направлении; перемахнула через борозду, обнаружив при этом белый хвостик, и застыла у подножья вишни.

Нечто, ничем не напоминающее животное. Нечто почти неподвижное. Нечто совсем спокойное. Просто какой-то бурый комочек — он отделялся от столь же бурого фона и снова сливался с ним. Так этот комочек совершал мирную прогулку, а вокруг него под неуловимым дуновением наступающего дня дождем осыпался вишневый цвет. Добравшись до царства зелени, комочек сделал петлю; ошеломленный Рено следил за тем, как он, не спеша, скачками, стал двигаться обратно по борозде.