На этом самая привлекательная часть путешествия для меня заканчивалась. Поезд выезжал на равнину, а нам предстояли две пересадки, кажется, в Ростове и Харькове. Вокзал неизменно встречал нас невообразимым гвалтом и скученностью. Взрослые и дети располагались на скамьях и в проходах между ними, на узлах и чемоданах. Некоторые, очевидно, подолгу. Здесь они ели, спали и громко разговаривали. Мы с мамой с трудом находили какое-нибудь относительно свободное место и присоединялись к господствующему здесь распорядку.

Иногда, если повезет, нам доставалось место в комнате «Матери и ребенка». Я помню, что в комнате было много свободного места и грудой навалены большие потертые игрушки. Отец отправлялся штурмовать билетную кассу в надежде закомпостировать билеты на ближайший проходящий поезд. И хотя у него была очередь в специальную «Воинскую кассу», желающих уехать в ней было не меньше, чем во всех остальных. Рано или поздно отец добывал билет, и мы отправлялись вплоть до следующей пересадки. На этом вокзале повторялось в точности то же самое. После месячного отпуска в Закарпатье у родственников мамы, мы отправлялись в обратную дорогу, и опять подолгу застревали на вокзалах в местах пересадки.

А затем, когда мы уехали из Грузии насовсем и несколько лет вообще никуда не уезжали, по ночам мне стали сниться поезда и дальняя дорога, и шум, и ветер в ушах.

Отец. В Закарпатье

В тридцать шесть лет отец вышел в отставку и получил пенсию, совсем не плохую по тем временам, из-за того, что его воинский стаж приходился на годы войны и службы на границе. Одна незадача: ему не позволялось получать на работе больше определенного, кстати, совсем не высокого предела.

Поскольку на родину отца ехать было нельзя, решено было отправиться к родителям мамы, которые вслед за старшей своей дочерью перебрались жить в Закарпатье.

Несмотря на то, что отцу, как демобилизованному офицеру, полагались преимущества в получении жилья, нам пришлось еще довольно долго мыкаться по частному сектору, прежде чем мы получили в Мукачево довольно приличную квартиру в одноэтажном доме по улице Севастопольской.

Отцу приспособиться к жизни на «гражданке» оказалось очень непросто. Вернее, дело было даже не в самой гражданской работе, а в той специфической атмосфере погони за прибылью, которую отец считал наследием капиталистического прошлого. Ведь советской власти было в этих местах меньше десятка лет.

Он последовательно работал ревизором, водителем автобуса, водителем грузового такси, и, наконец, водителем такси легкового. Но везде, он так или иначе имел дело с дополнительным, «левым» заработком, а от него отца мутило, и угрызения совести не давали спокойно спать.

Ему казалось, что это только на Западной Украине такие порядки, а в России, и даже на востоке Украины люди живут по-другому, и поэтому он постоянно хотел из Закарпатья уехать. Была и другая, этническая часть этой проблемы. Отец, возможно, острее других чувствовал плохо скрываемую, а зачастую, и демонстративно подчеркнутую, неприязнь не только к русским, «москалям», но даже и к украинцам «восточникам», то есть, приехавшим с востока Украины. Он всю войну прошел в погранвойсках, поэтому не понаслышке знал, кто такие «бандеровцы», которые действовали, можно сказать, совсем рядом с Закарпатьем.

Этот рассказ об отце я написал совсем недавно. Мне кажется, что так его мысли и чувства, которые до сих пор живут во мне, можно передать более выпукло и точно.

Отец, Жаботинский и Смуженица

Если кабинет заместителя директора городского автобусного парка Ицхака Абрамовича Жаботинского часто и раньше бывал задымлен по причине пристрастия его хозяина к крепкому табаку, то сейчас он просто утопал в сизом дыму.

Ицхак Абрамович, по совместительству также парторг автопарка, напряженно думал. У него на столе лежало личное дело члена партии с 1942 года, капитана в отставке Кумохина Вениамина Федоровича, моего отца. В графе образование значилось — 7 классов, а в графе специальность и вовсе стоял прочерк. Кумохин сидел на стуле как раз напротив своего будущего начальника, но видел того как бы сквозь густой туман. Вениамин Федорович никогда не отличался богатырской статью, но против Ицхака Абрамовича он выглядел просто молодцом.

Жаботинский к тому времени, пожалуй, разменял полтинник. Он был худ и сутул, а беспрестанное покашливание явно свидетельствовало о серьезной проблеме со здоровьем. Однако энергии у заместителя директора явно было хоть отбавляй. Затушив одну папиросу, он давил ее в массивной фарфоровой пепельнице, стоящей у него на столе, тут же доставал из пачки другую и яростно ее раскуривал.

Наконец, он, кажется, принял решение.

— Вениамин Федорович, — обратился он к отцу неожиданно густым и громким голосом, — Вы надолго к нам?

— Я надеюсь, — коротко ответил тот почти по-военному, — Мукачево станет местом постоянного жительства для моей семьи. Других вариантов я не рассматривал.

— Ну, что же, — удовлетворенно кивнул парторг, — тогда мы с Вами сработаемся.

Он привстал со стула и, протянув руку через стол, сказал:

— Будем знакомы, меня зовут Ицхак Абрамович.

Улыбнулся и добавил после короткой паузы:

— Ну, рассказывайте.

Вениамин Федорович пожал протянутую ему мягкую, как будто бескостную белую ладонь и удивился тому, как он до сих пор не заметил, какой добрый и отзывчивый человек товарищ Жаботинский.

— А что рассказывать? — не понял он, но тоже улыбнулся.

— Все рассказывайте. Как живете, есть ли квартира? Ведь мы можем…, — Жаботинский покрутил головой, посмотрел на собеседника по-сорочьи, боком, — да, к сожалению, у нас нет квартирных фондов, но мы можем ходатайствовать перед райисполкомом.

— Спасибо, — ответил Вениамин Федорович, — это было бы очень кстати. Мы стоим на очереди, но она продвигается очень медленно.

— Вот и прекрасно! — воскликнул Жаботинский, — после нашего разговора зайдите в канцелярию и Вам оформят соответствующий документ. Я сейчас распоряжусь.

— А как жена, дети? — продолжал он расспросы.

— Трехлетняя дочь у нас слабенькая, часто болеет, поэтому мы не можем определить ее в садик, да, говорят, и мест там сейчас нет.

— Ну, место в садике мы для Вас отыщем, и жене работу у нас найдем. У меня как раз одного кассира на автовокзале не хватает, — все так же с энтузиазмом подхватил Ицхак Абрамович, — а еще дети есть?

— Сынишке старшему седьмой годик. Осенью в школу пойдет.

— И где он у вас?

— На улице болтается. Где ему еще быть?

— Дорогой Вы мой! У нас в селе Плоском прекрасный ведомственный пионерлагерь. Горный воздух, рядом минеральный источник — что еще ребенку для здоровья надо? Сейчас как раз формируется первая смена.

— Ну, что, договорились? — проговорил он почти без паузы, — тогда завтра-послезавтра можно выходить на работу.

— Ицхак Абрамович, — озадаченно проговорил отец, — но Вы так и не сказали, какая у меня будет работа.

— Разве? — притворно удивился Жаботинский, — я могу назначить Вас на должность ревизора на автобусной линии.

Он помолчал, ожидая ответной реакции своего собеседника, затем несколько торопливо добавил:

— На первых порах. К сожалению, я не могу предложить начальственной должности.

— Вы знаете, Ицхак Абрамович, работа ревизором меня вполне устраивает. А командной должности я не ищу. В армии: на войне и на погранзаставах я на всю свою жизнь накомандовался.

— Вот и прекрасно. Я сам много лет работал на северах. (Он, видимо, по-привычке, сделал ударение на последнем слоге). Но когда понадобилось помочь наладить здесь нормальную жизнь, без лишних слов собрал всех своих домочадцев и переехал сюда, на западные границы страны.

— Ведь вы подумайте, — продолжал он, все более и более возбуждаясь, — сколько лет мы живем при Советской власти и то не научились как следует беречь общенародную собственность. А здесь? Новой власти всего-то десять лет. И что? Ведь попробуй им втолкуй, что давать взятки — плохо и что необилеченный проезд — это тоже взятка.