Я смотрел ему в глаза и видел, как исчезла ухмылка, сменилась недоумением, затем вспыхнула радость — его тоже не будут бить! — и опять недоумение: что же делать дальше?

— Генка, беги! — услышал я голос Толи и увидел, что он стоит поодаль и машет мне рукой. Но я не побежал, потому что у меня закружилась голова, когда я дотронулся языком до раны и почувствовал жгучую боль.

Мы отошли и нас никто не трогал.

— Сильно он тебя? — спросил Толик с состраданием.

— Да нет, не очень, губу только разбил. Кровь идет.

— На, подержи пятак, а то распухнет, — посоветовал он и протянул монету.

Я прижал металлический кругляшок, но он скоро нагрелся и уже не приносил пользы.

— Ну, ничего, мы соберем завтра наших ребят: Кулиша, Шему, Емелю — они им таких насуют, — пригрозил Тесленко, который был, видимо, расстроен не меньше меня.

— А за что это они? — спросил он несколько погодя.

— Да откуда я знаю, за что? — не выдержал я, потому что, действительно не знал этого.

Но дома, лежа в постели, глотая слезы, я начал о чем-то догадываться.

В ту ночь светила дивная луна.

В небе, пронизанном голубым светом, висел огромный слепящий шар, такой, что даже больно было на него смотреть. Он сиял над приязненным миром, из которого я видел только малую часть — село, лежащее в низинке между двумя холмами, с гребенчатой верхушкой леса и картофельным полем.

Я видел только часть, но знал, просто уверен был, что и весь окружающий мир такой же светлый и улыбающийся. Дома начинались где-то далеко, за пределами видимости, но основное направление единственной улицы хорошо просматривалось по аллее пирамидальных тополей, сияющих каждым застывшим, как будто вырезанным из блестящей фольги листком.

Тот час же за последним двором, за плоской площадкой начинался залив. Вернее, я знал, что там должен быть залив, но видел слепящее металлическое зеркало, как будто даже выпуклое, возвышающееся своей срединой над лужайкой, тоже светлой и сияющей.

Попадая ногой в маленькие рытвины, я, конечно, понимал, что наша площадка не что иное, как выгон для скота, бесчисленное число раз шествующего из села на водопой и обратно.

Но в том то и заключалось очарование этой ночи, что лунный свет преобразил, колдовски окружающую нас природу как Золушку, и, может быть, как в случае с Золушкой, не просто набросил сверкающий свой наряд, но раскрыл и высветлил самую сущность ее нетленную.

В колхоз нас привезли на катере и высадили на местной пристани. Разместив по несколько человек в частных домах, нас отправили на картофельное поле. Целый день мы всем классом копали клубни и набивали их в мешки, а вечером, не сговариваясь, высыпали на деревенскую улицу и до глубокой ночи играли в салочки, по-местному в «квача».

Тот, кто приходил позже, автоматически становился «квачом» и должен был поймать первого, кто подвернется под руку.

А остальные прыгали вокруг и старались попасться на глаза раньше других. В тот вечер я так ловко бегал и изворачивался, что ни разу не дал себя поймать.

Наверное, все-таки, напрасно, потому, что я тогда бы мог погнаться за Таней, и коснуться плеча девушки, с которой я не успел еще по-настоящему и парой слов перемолвиться. Мой сосед по парте Толя Кулиш, в отличие от меня, то и дело водил, хотя бегал ничуть не хуже.

Едва приняв кон, он тут же бросался за Таней, и, догнав, с торжествующим криком набрасывал ей на голову свой пиджак или выкидывал еще какую-нибудь штуку.

— Э, так не интересно, — кричали им вдогонку, когда они убегали слишком далеко.

Но мне все было интересно: и то, как звучит ее смех, и как она бегает, пусть не очень легко, но, все-таки, достаточно быстро.

Я видел, что она нравится Толику, но это ничуть не задевало меня. Мне казалось, что все должны восхищаться ее прелестью, так же, как красотой этой ночи, и неба, и залива. И это мог не заметить только слепой.

Утром я не смог есть и, сославшись на отсутствие аппетита, выпил только стакан чаю. Против ожидания, губа распухла не сильно.

Первые три урока — и в этом было мое спасение — занятия проходили в столярной мастерской. Я почти любил это время. Заточить на бруске лезвие рубанка, настроить инструмент так, чтобы из-под руки невесомыми свитками тянулась стружка:

Вжик — вжик.

На гладкой поверхности доски в разводах годичных слоев отдыхает твоя измученная душа.

На перемене ко мне подошел Тесленко, скривив рот в странной для него усмешке, сказал:

— Это Кулиш тебе подстроил за Таньку Тихову.

— Но это еще не все: в подъезде нас поджидали сам Кулиш и Шема с Емелей.

— Ладно, — ответил я, продолжая строгать, — там видно будет, — и сплюнул в ворох опилок розовую слюну.

Так и не дождавшись конца третьего урока, ребята побежали смотреть на место аварии «Некрасова». Остались дежурные — я и Кулиш, — следующие по списку. Молча, не глядя друг на друга, подмели под верстаками, и, сложив мусор в носилки, отнесли в яму за забором школы.

Я долго пытался разжечь отсыревшие стружки, а Кулиш молча стоял наверху. Когда пламя разгорелось и, отряхиваясь от прилипших опилок, я вылез наверх, он мрачно посмотрел на меня:

— Ладно, если хочешь, мы можем с тобой столкнуться.

— Как это — столкнуться? — не понял я.

— Ну, подраться, вон там, в лесу после уроков.

— Да пошел ты к черту, понимаешь? — на этом «понимаешь» у меня задрожали губы, но я сдержался.

— Ну, как знаешь, — он пожал плечами, поглядел на огонь и, не спеша, увязая в размокшей после дождя глине, направился к спуску.

Не направо, по лестнице, а напрямик, так было ближе. Когда я пришел в класс, там еще никого не было.

Девушки проходили практику по предмету «кройка и шитье» в другом помещении. Следующим был урок истории.

Я сел за парту, открыл учебник. Глядя перед собой в одну точку, стал почти с ужасом думать о том, что сейчас откроется дверь и войдет кто-нибудь из моих одноклассников.

Неужели только вчера я был так совершенно и безоблачно счастлив?

И как могла случиться именно со мной эта ужасная история?

В класс они ввалились все вместе, нисколько не обращая на меня внимания и все еще обмениваясь впечатлениями о ночном шторме.

Однако я заметил, что все уже знают обо мне. Впрочем, мне, кажется, сочувствовали. Я встретил только один или два насмешливых взгляда, заставивших меня мучительно сжаться и покраснеть.

Как я отсидел оставшиеся уроки не знаю.

Хорошо еще, что меня ни разу не вызывали к доске. Уж на этот раз я бы неминуемо провалился.

На перемене, когда я прогуливался по коридору с гордо поднятой головой (а что еще оставалось мне делать?), ко мне подошла Таня.

В другое время я бы удивился, но только не сейчас.

— Ну, что еще? — спросил я недовольно, как будто меня оторвали от важного дела.

— Гена, — заговорила она участливо, не заметив моей грубости, — Толька что-то тебе сделал из-за меня? Хочешь, я скажу Рудину, и он отлупит Кулиша? Рудин «король города» и все для меня сделает, — добавила она торопливо, расценив, очевидно, мое молчание, как неверие в ее возможности.

Я молчал, как истукан.

— Ну, что ты решил? — спросила она, начиная уже сердиться на мое молчание.

— Да, ничего — отвечал я, потому что не знал, что ответить.

У меня вдруг возникло ощущение, будто я нахожусь не здесь, а где-то далеко-далеко и вижу ее, как если бы смотрел в бинокль с обратной стороны.

Там стоит чужая девушка и что-то говорит мне, а я едва слышу ее.

Ее голос, низкий, грудной со слегка заметной картавинкой, сейчас он не завораживает меня, а даже раздражает.

А вот и я ей что-то ответил, но голос совсем чужой и доносится он тоже издалека:

— Собственно говоря, это тебя не касается, ты совершенно не при чем в этом деле.

И опять мы стоим и молчим.

Наконец, там, вдалеке, девушка не выдерживает.

Она явно обижена, она пожимает плечами:

— Я ведь помочь хотела.

— Спасибо, я сам.