Больше всего мне нравится рыбачить в маленьких лесных озерах. Прозрачная вода, коричневатая, настоянная на опавших листьях, зеркально тиха даже в ветреную погоду. Глубина начинается сразу. Желтый песок круто уходит вниз на неизвестную, пугающую глубину. Я захожу со стороны протоки, заросшей кувшинками и лилиями, выглядываю осторожно из-за куста и направляю насаженного на крючок кузнечика в окошко между круглыми листьями. Поплавок замирает на мгновение, а потом начинает приплясывать на воде, разгоняя чуть приметные круги. Это мелочь. У нее нет сил ни стащить кузнечика с крючка, ни притопить поплавок. Затем подплывает красноперка покрупнее. Поплавок движется в сторону. Затем стремительно ныряет.

Есть! Сказочная золотая рыбка с оранжевыми плавниками и серебряной чешуей трепещет у меня на крючке. Я осторожно освобождаю ее и бережно опускаю в воду. Несколько мгновений она стоит неподвижно, двигая только жабрами, а потом, вильнув хвостом, тихонько отплывает прочь и, наконец, уверовав в чудесное спасение, стремглав бросается в глубину. Плыви, рыбка, в свой дом, на тихое песчаное дно. Мне не нужны эти нежные рыбки. Я собираюсь оставаться еще долго.

Вот, если бы клюнула их тетя или бабушка. Я представляю себе выплывающую из глубины тяжелую темную рыбину, осторожную поклевку и сгибающуюся в дугу удочку.

Странное дело. На Днепре я ловлю рыбу в три-четыре килограмма весом, и уже остаюсь почти спокойным, а здесь, на маленьком пятачке воды, при мысли о крупной рыбе у меня потеют ладони.

Однажды на червя здесь клюнул щуренок. Он был зеленый, тонкий, попахивал болотом и походил на карандаш-великан, который продавался в газетных киосках. Когда я отпустил его, он с испугу задал такого стрекача, что где-то на средине озерка свечкой выпрыгнул вверх.

Я перетаскиваю свой велосипед к крутому берегу, раздеваюсь и с разбегу прыгаю в воду.

«Тук-тук-тук» — все сильнее стучит в висках. Я вижу уходящее в глубину дно — чистое, ровное, и так и не достигнув пологой части, поворачиваю обратно. Переворачиваюсь на спину и, застыв неподвижно, смотрю на небо. Залитые солнцем кроны деревьев почти смыкаются, но даже маленький клочок неба заливает озеро ярким светом. Я направляюсь туда, где плавают белые звезды, по ошибке называемые цветами. Раздвигаю руками листья, скользкие стебли ползут по животу.

«Б-р-р-р!» — здесь мелко, но дно топкое, и я стараюсь оставаться на плаву. Запрокидываюсь на спину, погружаюсь с головой, обрывая прочные как веревки стебли.

Я запомню эти ощущения и опишу их в одном из рассказов о несчастной любви. Не моей.

А рассказ так никогда и не закончу.

Таня

В половине второго на горизонте, там, где дымчатое голубое небо сливается с такого же цвета водой, появилась маленькая точка, стала стремительно расти, превратилась в корабль на подводных крыльях и пронеслась по бухте, оставляя за собой два желто-зеленых уса пены.

После этого я понял, что ничего хорошего от сегодняшнего дня ждать больше не приходится.

Каждый день, всегда в одно и тоже время приходит «Ракета», совершая последние в этом году рейсы, и я с грустью думаю, что скоро наступит день, когда она больше не появится.

Сегодня она уже прошла, а мне еще предстояло отсидеть два с половиной урока. Впрочем, этот можно уже не считать, потому, что наша «немка» Марфа Ильинична уже заканчивает проверку домашних заданий.

Хотя, какая она немка?

Я подозреваю, что случись ей разговаривать с настоящим немцем, она выглядела бы не лучше, чем здоровяк Мишка Нековальский, последняя ее жертва, который стоит у доски и, тараща от напряжения маленькие глазки, с натугой выдавливает чужие, режущие слух фразы:

— Mein Vater гад ein Garten.

Кто-то не выдерживает и прыскает.

— Нековальский, не гад, а hat. Повторите за мной: hat. Und was machen sie in den Garten seines Vaters?

Мишка задавленно молчит.

— Arbeiten, arbeiten! — громко шипит Шемякин, нагибаясь между партами и показывая руками, будто копает землю.

По немецкому у меня твердая «пятерка», такая, что тверже не придумаешь.

Но заслуга в этом не моя, а Мориса Менделеевича, учителя немецкого языка в закарпатской школе, где я учился до приезда сюда.

Вот кто был настоящий немец.

Он с пятого класса разговаривал с нами только по-немецки и здорово нас натаскал. Вот уже год я пользуюсь старыми знаниями и, наверное, еще долго буду пользоваться. Иногда становится стыдно получать отличные отметки и ничего не делать, но я успокаиваю себя, что всегда успею взяться за иностранный по-настоящему, если в этом возникнет необходимость.

А сейчас есть предметы и поважней.

Впрочем, не только я чувствую себя свободно.

На последней парте гремит пустой спичечный коробок — это Шема с Емелей играют в «коробочки».

Марфа Ильинична уже несколько раз морщилась и махала рукой в их сторону.

Потом вдруг «бац» — звук как при выстреле.

Это Шема хлопает Емелю металлической линейкой по лбу.

— Шемякин, выйдите, пожалуйста, из класса.

— Марфа Ильинична, так ведь он проиграл!

— Шемякин, выйдите из класса за то, что играете на уроке.

Вовку дважды просить не надо. Он собирает свои тетрадки.

— Емеля, айда!

— Нет, Емельяненко останется в классе.

С видимым сожалением Шемякин выходит.

Учительница снова обращается к несчастному Нековальскому, который все это время стоит, переминаясь с ноги на ногу:

— Нековальский, sagen sie mir, bitte, um wievie Uhr stehen sie auf?

Дверь отворяется и в щель просовывается всклоченная голова Шемякина:

— Емеля, выходи!

Марфа Ильинична сердито оглядывается, но дверь уже захлопнулась.

— Марфа Ильинична!

— Ну, что еще, Емельяненко?

— Можно выйти, я чернилами облился, — и он показывает ладонь, на которую только что выпустил баллончик чернил из авторучки.

— Ничего, посидите, не маленький.

— Так ведь, щипит! — Витька корчит страдальческую мину.

— Ладно, отправляйтесь за своим дружком, только папку оставьте. Уроки еще не закончились.

Класс тихо воет от восторга.

Через минуту, выглянув в окно, я вижу, как они направляются через школьный двор на пятачок — так зовут площадку над спуском к морю — маленький ершистый Шемякин и большой, согнувшийся вопросительным знаком Емельяненко — комичная пара.

Марфа Ильинична отпускает, наконец, Мишку.

Он некоторое время продолжает стоять, и, вытянув шею, наблюдает за движением пера в графе журнала.

Расцветает, показывает на пальцах: «три» — и бодрым шагом отправляется на место.

Я еще некоторое время смотрю в окно, затем перевожу взгляд на парты, пробегаю их и останавливаюсь на одной.

Потом снова в окно, и опять на эту парту.

Привычный маршрут.

Скоро месяц, как мы вернулись из колхоза, а это наваждение все не отпускает.

— Ты чего? — это Толя Кулиш, мой сосед по парте, очевидно, и он заметил.

— А? Да так….

Отыскиваю промокашку, торопливо пишу несколько строк.

Протягиваю записку Толе:

— Передай, вон туда.

— А прочесть можно?

— Читай, пожалуйста, ведь это шутка! — но уши у меня начинают подозрительно гореть.

На уроке у Марфуши

Развлекаются подружки:

Клава книжку развернула -

Замечательный роман

Создал Ги де Мопассан.

Клава страшно занята.

Достает она конфетку

И… проносит мимо рта.

Таня тоже загрустила

И немецкий стал не мил ей.

Взгляд, как будто, равнодушный

За окошко вдаль бежит…

Отчего тебе так скучно?

Ну-ка, Танечка, скажи.

Когда записка шлепнулась к ней на парту, Клава, вздрогнув от неожиданности, захлопнула книгу.

Нахмурив брови, начала читать, потом не выдержала, прыснула от смеха и толкнула соседку.

Посмеиваясь, они начали читать мои каракули, затем принялись глазами искать автора.