Она встала и вышла прочь, хлопнув дверью.

* * *

Первое время после показа все чего-то ждали. Юлия ждала статей в журналах и репортажей по ТВ, Влад ждал, пока пройдёт это тягучее ощущение, будто тебя распотрошили, хорошенько просушили над печкой органы, а потом зашили, как было. Он литрами вливал в себя воду, но та как будто в том же самом количестве выходила наружу. Его печень тёрлась о селезёнку, а лёгкие вбирали воздух с явным скрипом. Савелий тоже ждал чего-то, отлавливая их с Юлией по раздельности каждый день и долго, дотошно высекая из их пустопорожнего равнодушия искры хоть каких-то эмоций. Он злил, действовал на нервы, вызывал приступы истерического хохота. Влад не помнил, чтобы он когда-либо так смеялся. Даже в детстве. Даже в счастливое время, проведённое в брюхе у лупоглазого смешного дома.

Если Юля ждала вполне осязаемой информации, готовила к повторному открытию шоурум и улаживала последние формальности с фабрикой, то Влад надеялся услышать эхо. Услышать, как взвоют в ответ на его заявление — слишком громкое, слишком наглое, если верить растрёпанной репортёрше без беджика, — миллиарды и миллиарды людей, как огромная, заржавевшая машина вздрогнет и начнёт вращаться, перемалывая людские судьбы в порошок и меняя местами социальные слои, и снова, и снова меняя, до тех пор, пока они, наконец сойдя с гротескной карусели и изнывая от головокружения, не будут хвататься друг за друга, чтобы не упасть, не станут просто однородной массой. Он надеялся, что отзвуки этого эха докатятся даже до Эдгара и Морриса, и всех-всех-всех, которые улыбнутся хитрыми улыбками, покачают головами и скажут: «это наш хитрюга-Владик наконец начал крутить свои жернова».

Часть вырученных денег Влад потратил на мотоцикл — роскошный, новенький «BMW» с круглыми зеркалами, хромированными деталями; он был сопоставим по размерам с оставшимся в Африке агрегатом, но не сопоставим по мощности, которая буквально вырывала из-под тебя мотоцикл, по громкости работы двигателя — этот урчал как довольная кошка, как хрустящая на зубах вафля — и запаху новенькой кожи, которым пропитано сиденье.

Савелий сказал, что нужно сначала идти учиться на права, и новоявленный дорожный всадник потупил взгляд.

— Как ты на нём до дома-то доехал? — поражался Зарубин, хватаясь за голову.

— Да довольно легко… машин мало.

— Машин ему, видите ли, мало, — возвёл глаза Савелий. — Ты хотя бы останавливался на светофорах?

Таких мелочей Влад не помнил.

Дни его теперь тонули в машинном масле, а вся внутренняя сущность была поглощена борьбой с многочисленными новыми людьми, которые проходили в его голову, не разуваясь, громко говорили, плевались и матерились. Инструктора, все эти люди, с которыми он оказался в одной группе, и которые лениво пытались усвоить правила дорожного движения — Влад надеялся, что спровоцированный им сдвиг затронет и их тоже.

Влад набрался терпения, принял для себя, как монахи принимают обет, необходимость терпимости, стоицизма к тем липким противным щупальцам, что протягивает мир, социум, чтобы ощупать новую публичную фигуру. Его имя набирало популярность, как воздушный шарик набирает гелий, взмывало в небо, к скопищу других, разноцветных и сияющих воском. Свой шарик Влад раскрасил в чёрный цвет, не допуская к себе ни журналистов, ни иных личностей, запросы на встречу от которых сыпались на Юлию, как горох из дырявого мешка, зато неизменно давал разрешения на публичные демонстрации своих нарядов. Фотографии костюмов, сделанные нанятыми Юлей профессиональными фотографами за день до пресс-конференции, можно было встретить буквально во всём, что тем или иным углом относилось к миру моды. Зато в журнале с аналогичным названием вышла всего лишь куцая нейтральная колонка, без намёка на неуклюжее интервью, которое пыталась взять у Влада растрёпанная девчонка. «Она умница, — думал Влад, качай головой. — Должно быть, поняла, что разгром и облечение его намерений только привлечёт к его персоне внимание». Есть даже умное слово, «антипиар» которое Влад услышал не то по телевизору, не то во время вынужденных перерывов в своём затворничестве.

Эти самые разгромные статьи, кстати, следовали одна за другой в самых разных изданиях. Влада называли позором поколения (что он не отрицал), недоучем, что нашёл себе занятие не по статусу (насчёт статусности у Влада было своё, особенное мнение, сформированное поездкой в Африку), «колхозником от кутюр» и «кутюрье от колхозников» (звучит забавно, но чёрт его пойми, при чём здесь вообще какие-то колхозники), «бездарным клоном Вествуд со своими бездарными панками» (относительно одарённости панков, что выступали в его одежде, Влад не имел ни малейшего понятия, но Савелий утверждал, что и правда, одарены они весьма посредственно. Тем более, что «панками» нынче называют себя вооружённые глупенькими песнями девочки). И даже «блевотиной от мира моды», хотя автор явно ставил перед собой целью хорошенько поглумиться и над Владом, и над всем, собственно, миром моды, ни на грош его не ставя в сравнении с более серьёзными вещами, вроде кондитерского дела или реконструкции средневековых войн. Влад был полностью с ним согласен: продукты деятельности модельеров — самая ничтожная вещь на свете.

Хотя насчёт роли моды как таковой в жизни нынешних поколений можно было поразмыслить, и Влад, конечно, над этим задумывался. Когда перед людьми какого-то из давно ушедших поколений встала возможность доступного выбора, произошёл раскол. Все, кто раньше одевались «из бабушкиных сундуков», однородная дружная банда, за каких-то несколько десятков лет превратились в течения, культуры и сообщества. Конечно, в некотором роде вся эта смесь специй раскладывалась по солонкам классов, но чем быстрее едет локомотив времён, тем менее существенны эти перегородки, тем сильнее пересыпается смесь из одной ёмкости в другую. Каждый новый человек рано или поздно обретает свою свободу выбора, и делает этот выбор, примыкая к той или иной общности. Или идёт вперёд, создавая свою общность, пусть и с оглядкой на некоторые другие, но самое главное ведь не параллели, а та идея, которую он несёт в своём сердце.

«Вот так штука! — поражался Влад, выстроив и прокрутив в голове такую стройную теорию, — Я всю жизнь думал, что сердце моё пустое, как полиэтиленовый мешок, а оно оказывается наполнено людьми всего мира».

Он не ожидал, что ответ на написанное языком странных костюмов письмо придёт скоро. Могли пройти недели, месяцы, возможно, год, пока оно дойдёт до адресатов. Но прошло почти два года, прежде чем Влад окончательно уверился, что ждать бесполезно.

Тепло и тихо. Поскрипывает кресло-качалка, и Влад размышляет: «только камина не хватает для полноты ощущений — ощущений сытой бессильной старости». Зима, которую он так любит, уже наступила, прямо сейчас она падает с безветренных небес и заметает все карнизы, укрывает на сезон белыми чехлами крыши и брошенные машины.

Все битвы давно отзвучали. Пока маршировали мимо месяцы, Влад не притрагивался даже к альбому с эскизами. Денег хватает, магазин вовсю работает, распродавая хиты прошлых сезонов — в основном из последней и предпоследней коллекции. Люди покупают маечки и тренировочные штаны с карманами. Люди любят маечки. Даже зимой.

Влад долго, пытливо вертит в голове фразу про старость, перестраивает слова, пока она не начинает звучать наиболее убедительно, эффектно. Это похоже на работу с костюмами; поняв это, Влад морщится. Чешет лоб, выскребая из складок кожи остатки немилых ему слов.

* * *

Эти два года он занимался ничем. Высиживал ничто, комкал ничто, возводя из этого универсального материала целые города и придумывая диковинных животных. Делал из ничто берет огромного размера, напяливал его себе на голову, чтобы не видеть, не слышать и не понимать. Вся деятельность его сводилась к тому, чтобы раз в неделю заставить себя показать нос из подъезда. Точно вышедший на охоту филин, Влад крался под покровом темноты к супермаркету, заглядывал в окна, чтобы понять, много ли там народу и есть ли кто в его шмотках — или хотя бы в более скромных китайских вариациях, которые партиями поступали на рынки страны.