— С кем драться?

— Да в школе. Там много мальчишек. Они такие противные! Мне приходится их бить. Маму вызывают в школу каждую неделю.

— Она ходит?

— Не-а. Я ей говорю, что я опять кого-то побила, а она только говорит: «Это не повод отвлекать серьёзных людей от работы», и «Задай им в следующий раз посильнее, пускай не лезут». Но я посильнее не хочу. Елена Сергеевна, это наша учительница, говорит, что она сама пойдёт к нам домой и увидится с мамой, а у мамы в жизни и так много беспокойств, чтобы…

Она вдруг замолкает. С подозрением смотрит на Зарубина, потом на Влада.

— Я и так слишком много рассказала. Вы, может быть, шпионы!

Савелий улыбается не своей улыбкой.

— Конечно, шпионы. А ты — самая настоящая находка для шпиона. Влад, запиши-ка, дословно: «Мы… всё… теперь… знаем… про… Ямунину… маму…» точка…

Сжав кулачки, Ямуна с радостным визгом бросается к Савелию, а тот, подхватив её неловким медвежьим движением закидывает себе на шею. Юлия за столом поднимает голову, смотрит на них несколько секунд отсутствующим взглядом, а Влад вспоминает своих родителей. Они, в отличие от Юльки, обеспечивали своего отпрыска всем необходимым для жизни, но во взгляде матери он видел почти такую же пустоту. От этой пустоты его буквально выворачивало наизнанку. Как будто он вылез из одного колодца только для того, чтобы смотреться в другой, с такой же чёрной склизкой водой, чтобы обонять затхлую вонь…

Репортёрша, которой Влад разрешил взять у себя интервью, никуда не потерялась, как он втайне надеялся, и уже через несколько дней сидела в его берлоге, со всеми возможными удобствами разместившись на стуле с высокой спинкой.

Интервью продолжается, скрипит по бумаге ручка. Разговор о родителях завершён и время переходить к сути. Влад по-прежнему не торопится включать свет. Девушка-репортёр, убравшая свою растрепучую причёску в подобие странной сетки, архаичный элемент, который, тем не менее, придаёт ей строгий вид и какой-то шарм, торопливо делает в перекидном блокноте пометки, подсвечивая зажатым в зубах фонариком. Диктофон моргает на столе, раздражающе, даже, кажется, похабно подмигивает, и Влад тянется, чтобы перевернуть его лицевой панелью вниз. От резкого движения репортёрша вздрагивает и поднимает голову; луч света скользит по груди и подбородку модельера.

Десятый час. На улице зажигаются фонари, как будто чья-то рука огромная бесшумно щёлкает в темноте зажигалкой. Видно звёзды — сидят они в той части комнаты, откуда их можно разглядывать, просто запрокинув голову. Облаков сегодня нет. Слышно, как перекликаются возвращающиеся с закатного купания чайки.

— Видно звёзды, — повторяет вслух Влад, и девушка с щелчком зацепляет ручку за пружинку блокнота. Она представлялась, но он уже не помнит, как её зовут. В те редкие разы, когда он знакомится с человеком, который заранее грозит ему, Владу, понравится, он заранее предупреждает, что ещё пару-тройку раз переспросит имя. Помнится, Савелий когда-то ехидно спросил: «может, мне приколоть на грудь беджик?», и Влад всерьёз ответил — «это было бы замечательно». Но всё обошлось. Не самое обычное имя Зарубина Влад запомнил уже со второго раза.

Девушке он ничего подобного не сказал просто потому, что взыграла врождённая стеснительность.

Она ничего не ответила, да и Влад уже втихую сожалел о сказанном. Нельзя позволять вот так, бездумно, порхать вокруг словам, когда он не один. Но тут темно, и он забылся.

— Никто не подумал бы шить, как вы. Безо всякой теоретической подготовки, практически на коленке.

Влад жмёт плечами.

— У меня есть мастер. Зовут Рустам, знаете? Вы должны были видеть его на пресс-конференции. А фамилию я и сам не помню. Но он настоящий профессионал.

— Вы понимаете, что я имею ввиду. Этот ваш профессиональный мастер настолько хорош, что идеально имитирует ваш стиль.

— У меня нет никакого стиля.

Влад начинает деятельную возню, пытаясь устроиться поудобнее, и кресло скрипит.

— Наверное, я не совсем ясно выражаюсь, — говорит девушка, разминая пальцы, как будто предстоит сделать ими тонкую, филигранную работу. — Это я и имею ввиду. У вас нет стиля, вы действуете по наитию. И то, что ваши вещи так невероятно популярны, ещё раз подчёркивает, что поддаваясь этому наитию, отправляясь в путешествие по людскому подсознанию, вы задеваете верные струны в человеческих душах. Те, что громче всего звучат.

Репортёрша замирает, словно пытаясь осмыслить ей же только что высказанную мысль. Из приоткрытого окна тянет вечерним остывающим воздухом. На улочку внизу сворачивает компания ребят, они разговаривают и смеются так громко, что кажется, даже месяц старается развернуться к планете своей тёмной, стеснительной стороной. Влад молчит, пытаясь попасть в такт этому созвучию вечерних звуков и тишины. Сегодня не получается. Он не один. Поэтому негромко интересуется:

— Где здесь вопрос?

— Где?… — девушка в растерянности — она улавливает в его голосе лёгкие нотки нетерпения. — Я не знаю.

— Вы хотите, чтобы я сам его сформулировал и задал? Послушайте, я не музыкант, и…

Она торопливо перебивает.

— Да… то есть нет… простите. Мне следовало подготовиться получше.

— Следующего раза не будет, — ленивым движением Влад пытается намотать на указательный палец, как на веретено, верхнюю губу. Зубы его в полутьме отливают жёлтым, а нижняя губа кажется необычайно бледной — У нас здесь не учебное заведение.

— Да. Да, вы правы, — женщина, которая всё это время смотрела по сторонам, наверх, вниз, бросая на собеседника лишь короткие, оценочные взгляды, при помощи которых можно, к примеру, понять, что идёт по телевизору, внезапно взглянула на него в упор. Влад, который никогда не смотрел в глаза людям, с какой-то детской беспомощностью попытался убежать, спрятав в подбородок кулак. — Но всё дело в том, что вы меня просто раздражаете, и я не могу сосредоточится на вопросе.

Влад изумлённо смотрит на девушку, а она старается не отводить взгляда. Говорит жёстко:

— Я не понимаю, кто вам дал право говорить, на что мы должны смотреть, а на что — нет? Я думала, у нас здесь свобода выбора, что у нас уважают чужое достоинство.

Она, как тонкий стеклянный бокал, в который налили кипяток, трескается, и сквозь трещины стекает по каплям эта бурлящая злая вода. Влад не любит кипяток. Он бы предпочёл холод, звенящий на пальцах и превращающий твои же собственные ногти в обломки лезвий, уходящие остриём под кожу. Впрочем, холодом его беспрестанно и щедро одаривала Юлия — от её шагов на стёклах появлялись узоры, а чай в кружке моментально остывал. Эта девушка — надо было всё-таки поставить одним из условий её здесь появления обязательное ношение беджика — могла одним движением заставить макушки манекенов извергаться настоящей лавой. Даже движения её похожи на движение спичечной головки о чирок.

— Я никому ничего не навязываю…

— Ну да! — она издаёт фальшивый скрипящий смешок. — Ваша одежда смеётся над всеми. Плюёт в душу. Она указывает, что нужно делать, а чего не нужно, она давит, и не только физически… хотя, и физически тоже: она неудобная, гадкая. Это фашизм чистой воды. Диктатура.

Влад не был силён в фашизме, и поэтому промолчал.

— Люди поведутся, — на этот раз в голосе слышна горечь. — Уверена, уже сейчас у вас не осталось ни одного чёртового костюма. И скоро они будут везде: на телеэкранах, на концертах, в интернете… даже на улицах. О Боже, нам не хватало только очередного провокатора, законодателя мод из трущоб.

Она выдыхается, ждёт его ответа и в то же время боится. Дрожит всем телом.

— Хорошо бы, если так — говорит Влад задумчиво. — Хорошо бы, если так. Но, знаете, я старался делать её удобной.

— И этим она давит тоже. Если бы её было невозможно надеть, её бы быстро забыли. Непрактичные вещи не приживаются. А знаете, то, что приживается, неминуемо начинает менять окружающий мир. Подстраивать его под себя. Именно так мир и меняется. Я многое бы отдала, чтобы вы ничего больше не делали. Сидели бы сложа руки, и держали своё желание самовыражаться при себе.