«Не молоток», — возражал Влад. — «Я его и в руках-то держать не умею… вот ты, папа умеешь, а я — нет. Я беру кисточки, краски, верёвочную лестницу. Спускаюсь сверху вниз и разрисовываю этот колос так, как угодно мне. Нужно вытащить всё, что гниёт в его голове, на свет божий, и аккуратно нанести на самое видное место».

«На мой взгляд, там нет ничего, кроме птичьего помёта», — фыркнул отец-Сав. Сейчас несколько больше Савелий, чем отец.

Нельзя сказать, что Зарубин не понимал Влада. Конечно, зачастую друзьями становятся люди с разными взглядами на вещи, чтобы обоюдным зрением шире объять мир, чтобы было, о чём поговорить и о чём поспорить, но Сав искренне пытался принять, чем же живёт Влад, ежедневно он препарировал его честолюбие, чтобы сделать для себя поступки и добровольное затворничество Влада более внятным. Когда нужно, служил стенкой для друга, послушно отбивая его идеи ему же в руки. Когда нужно — уходил и оставлял в покое, или просто тихонько сидел перед телевизором, грызя семечки, швыряя в экран кожурки, поглядывая с удовольствием, как летает над листом бумаги карандаш или строчит швейная машинка. Если бы не ежедневная, и, надо думать, достаточно трудоёмкая работа Савелия над собой, Влад не вынес бы его, как многих других людей.

В один из сонных рабочих вечеров Влад зарисовал в деталях лицо друга. Обычно за рабочим столом он восседал боком к двери и к телевизору, редко спиной, но сегодня сел лицом. Зарубин не обратил на это никакого внимания, и Влад без труда расположил где нужно все пигментные пятна, а волосам, похожим на раздуваемый ветром костёр, придал естественность. Только вместо глаз оставил пустоту. Подумал, и проткнул её карандашом, будто выпуская из яичного желтка жидкость.

— Что ты там дырявишь? — спросил Зарубин из кресла. Это кресло было настолько старинное, настолько долго прожило оно во влажном подполье, что уже не могло скрипеть. Зато оно тихо стонало, даже когда Сав поворачивал голову. У ног его скапливались грязные тарелки и кружки, так, что стон сопровождался аккомпанементом звона посуды.

Когда он увидел результат, много позже, уже нарисованный красками по ткани, двумя десятками жирных, размашистых штрихов на груди очередного вышедшего из владовых рук, платья, то сказал:

— Когда-нибудь, старик, ты всё-таки сведёшь меня в могилу.

Это был первый опыт Влада в рисовании лиц, нельзя сказать, что особо удачный. Но все мелочи, все особенности и черты со всей присущей Владу скрупулёзностью и вниманию к мелочам, перекочевали на рисунок.

— Ты будешь моими глазами, — просто сказал Влад. — Мне нужен кто-то, кто разбирается во внешнем мире.

— Что ни говори, а взгляд у меня достаточно жутковатый, — подвёл итог Сав, разглядывая законченную работу.

Складывалось впечатление, что каждое утро Сав заправлял себя ракетным топливом, позволяющим взлетать высоко над землёй и не видеть того, что видели «приземлённые» люди. Он должен был пролетать над уютным маленьким подземельем так, что Влад мог бы увидеть в окно только дымный след. Как ни странно, вместо ожидаемого следа он видел конопатую рожу Сава, как будто сам стремился с запредельной скоростью вверх, а может, даже чуть быстрее (потому как Сав был почти на полголовы пониже, и приходилось смотреть на него снизу вверх). Когда Влад об этом думал, он обращал взгляд на потолок: когда-нибудь они, два беспечных пилота, расшибут об него головы.

Саву было трудно не давать советы. Когда он дотягивался наконец до эскизов или видел конечный результат долгой кропотливой работы, химии которой не понимал, то делал странные вещи. Он распарывал карманы, в которых хранилась буйная фантазия, и та ссыпалась к его ногам и ногам Влада, а Сав размахивал руками, бегал вокруг друга и требовал обратить на них внимание, подобрать, разложить по своим карманам. Это надо делать не так, — вопил он, — А вот на это хорошо бы сделать упор, здесь добавить складок, сюда пришить молнию…

Странные выводы лились из него, как из худого ведра. Например:

— Этими перчатками без пальцев ты хотел сказать, что человечество уже ничего не способно изменить в своей жизни. Оно катится по наклонной в пропасть и не способно даже схватиться за край обрыва, чтобы предотвратить падение. Так, получается?

Развивал их в совсем уж гротескные концепции, от которых хотелось лезть на стену.

— Это просто женские перчатки, — говорил Влад.

— Тогда всё нормально, — Савелий моментально переключался с одной концепции на другую. — Я понимаю. Тогда тебе нужен мужской костюм в виде пальца.

— Зачем?

Влад откладывал инструмент (будь то карандаш, гелевая ручка или игла с ниткой) и готовился слушать.

— Современная женщина считает себя самостоятельной. Но это иллюзия. Пальцы её белы и беззащитны от внешних воздействий. И тут, как всегда — и история это подтверждает, — на помощь приходит мужчина-палец…

Сав обладал величайшей возможностью излагать мысли ровно, как будто перед этим долго работал над ними при помощи рубанка и шкурки. Другое дело, что мысли у него были такие, над которыми можно хохотать до приступа икоты.

По большей части Влад только кивал. Он знал, что работа закончена, и что ему больше ничего не хочется менять. Во всяком случае, на данный момент. Всё может измениться, и через год, возможно, Владу захочется вынести все эти тряпки на помойку. Но пока что он был удовлетворён. Хотя, иногда излияния Зарубина помогали нащупать верную дорожку в им же самим заданном направлении, посмотреть на свою работу под другим углом.

Однажды Влад спросил его:

— Какова твоя цель?

— Что?

— Ну, цель? Чего ты добиваешься? У каждого есть цель. Ты же не просто так околачиваешься здесь и пытаешься мне помочь?

Зарубин подтянул к животу колени и с хохотом завалился на кровать, так, что Влад получил возможность созерцать рисунок на подошве гирь, которые Сав носил на ногах и называл обувью. Эти гири, возможно, имели ещё одну нетипичную функцию: не давать владельцу расстаться с земной атмосферой и выйти на орбиту.

— Вот умора!

Влад хранил молчание, которое медленно, но верно перетекало в молчание сконфуженное. Он не мог понять, насколько некорректно построил вопрос: то, что он построил его некорректно, даже не вызывало сомнений — любой социальный контакт в его жизни напоминал попытку форсировать реку без карты бродов.

Сав посерьёзнел. Он упёрся ладонями в софу, словно спортсмен, который после тренировки везде пытается найти такие округлые, холодные, и такие знакомые брусья.

— Где ты всего этого нахватался? В книге «Как писать книги»? В буклетах по истории костюма?

Влад не ответил, и Сав продолжил, тоном, каким отец может передавать сыну какие-то важные, по его мнению, жизненные навыки. Влад терпеть не мог подобных наставлений: отец истово заботился о том, чтобы эти знания прижились, он вколачивал их затрещинами, словно гвозди.

— Запомни, приятель, часто всё происходит без цели, просто так. Однажды, помню, ещё в школе, на уроке химии я слушал, что нам объяснял Пал Степаныч. Его редко слушают, но тема была интересной, и я… а, что я оправдываюсь! Это не так уж важно. В общем, я спросил: какова закономерность? И он ответил: никакой! Хаос заполняет вселенную и мы все как частицы, участвующие в одном большом химическом процессе. У него есть направление, в котором он протекает, — Сав загибал пальцы, — есть условия, которые эти направления задают. Но что в итоге будет с реагентами, не знает никто.

Влад попытался сделать выжимку из того, что только что услышал:

— То есть ты влил себя в меня и хочешь посмотреть, что получится?

— Никто никогда не задумывается о высоких целях и далёких перспективах. Все просто едят, пьют и срут, и делают, что им интересно. Мне интересно находиться — он возвёл очи горе — в этом твоём храме искусства. Вернее, антиискусства. Ты, как средневековый алхимик, иногда выкидываешь такие номера, что просто умора. Понял?

Что до Влада, по его мнению «номера» как раз выкидывал Сав. Он ответил застенчиво: