Он захлопнул журнал и бросил его на пол, к прочей макулатуре.
— Во всяком случае, это хоть как-то выведет тебя из подполья.
— Я собираюсь работать дальше.
— Я на это надеюсь. Тебе нельзя останавливаться. Иначе тебя разорвёт.
Через Виктора, как через воронку, во Влада текла история моды. Эпоха Возрождения? Запросто. Маски сатиров, минотавров, прочих выползней греческой мифологии? Не вопрос, растолкуем. 40-е, 50-е, 70-е? О, это целые эпохи, полное их описание займёт не один час, но вот, вкратце, основные тенденции… О современных брендах он знал только то, что почерпнул когда-то из журналов мод — к блестящим, глянцевым обложкам Влада неуловимо тянуло. Журналы он покупал на свои завалявшиеся в кармане гроши, пристрастившись к этому делу примерно лет с четырнадцати.
— Ладно, хоть не пиво, — заметил Сав, когда Влад поведал ему свою историю.
— Если бы это было пиво, мне бы меньше перепадало, — ответил Влад.
Не рассказывал он, разве что, как устроившись с журналом под столом в своей комнате — единственным более-менее безопасным местом в доме, потому, что его не было видно из коридора (даже закрыв дверь, Влад никогда не чувствовал себя в одиночестве. Отец мог зайти без стука — отобрать в очередной раз тетрадь с рисунками и переломать все цветные карандаши. После чего с громким хохотом удалялся), Влад мастурбировал на оголённые спины моделей или выгодно подставленную в объектив грудь. Или обтянутую тугими джинсами попу. В конце концов, один вид глянцевых толстячков на магазинной витрине начал вызывать в нём смесь отвращения, стыда и деревянной эрекции. И тогда он, без малого шестнадцатилетний парень, решил: хватит этой зависимости. Он вполне может обойтись и без этого.
И Влад действительно сумел завязать. Прошло два месяца, прежде чем он заметил перемены. Ноющее желание заползти в любимую норку под столом сошло на нет. Затравленное выражение из глаз исчезло, плечи, вечно стремящиеся к земле, как повядшие листья алоэ, воспряли и подняли позвоночник, напитав его частичкой достоинства. Он перестал жевать губами — ещё одна навязчивая привычка, которая не давала покоя ни Владу, ни окружающим людям. Губы у него были вечно распухшие, с болезненно-белыми прожилками. Отец даже на минуточку подумал, что сын на всех парусах несётся к нормальной жизни, но застал его на следующий день за набиванием тряпочной куклы. Сексуальные потоки своего организма, эти доставшиеся от природы бичи наслаждения, он ни разу с тех пор не активировал. Не был ни с одной женщиной — как не был и не с одним журналом.
* * *
Влад не знал, во что был «влюблён» (если так вообще можно выразиться) больше — в красивых девушек или в платья, в которые они были одеты. Время показало, что второе. В голове у него по-прежнему хранилась картотека личных предпочтений: продукцию многих популярных дизайнеров и модельеров он знал тогда наизусть, хотя зачастую забывал их имена. Он любил одежду на женщинах, но был уверен, что знает, как сделать её лучше. Гораздо лучше. Закрутить женщину, этого голого червячка, в кокон, из которого она родится настоящей бабочкой. Создать предвкушение этого рождения, до дрожи, до трепета. Ведь предвкушение, чувство голода — Влад почерпнул это из своего опыта, во время добровольной изоляции от журналов — вызывает, в отличие от конечного продукта, настоящую бурю эмоций. Ты со своей фантазией будто становишься участником процесса появления на свет новой жизни. Вся мода увивалась вокруг идеи оголить привлекательные части женского тела и скрыть непритязательные, с моралью она вступала в конфронтации постоянно, что уж говорить о чувстве прекрасного, которое регулярно попирали все, кому не лень. Уродливые города. Уродливые люди. Уродливые, эгоистичные идеи — корпорации, концерны, демократия, и прочая, и прочая… Чувство пресыщенности — вот чем заменяла его современная мода.
Влад был категорически с этим не согласен.
Новые идеи ломились наружу, обещали вынести барабанные перепонки и сжечь всё там, внутри, если их не выпустят наружу. Шесть костюмов было уже готово; кроме того, эскизы плодились не по дням, а по часам. В творчестве Влада преобладали мотивы скрытой энергии. Будто лёд, что пучится перед самым половодьем — так же и ткань призвана скрывать энергетические потоки, давать возможность зрителям через тонкие намёки почувствовать пульсацию жизни. Длинные закрытые платья, несколько более целомудренные, чем это возможно. Обнажённые плечи, которые словно тщились поведать тому, кто преклонит к ним лицо, тайну.
— Если эти платья уйдут в серийное производство, — говорил Сав, — следует ввести новые правила этикета. Целовать дамам плечи.
Целовать! — Влад запускал в отросшую шевелюру пальцы. — О чём он только думает!
— Это плечи не для каждого, понимаешь? — говорил он, дирижируя карандашом. — Как пальцы на ногах.
— А попка? — насторожился Сав. — И как же грудь? Их бы тоже надо как-нибудь… ээ… подчеркнуть.
— Про это вообще позабудь, — строго отвечал Влад. — Таких частей тела нет в женщине. Максимум — плечи. И тех тебе не достанется, развешивай слюну где-нибудь в другом месте. Только созерцание.
— Ты жесток, — сокрушался Зарубин. — И зачем я с тобой вожусь? Дай тебе волю, ты оденешь планету в паранджу!
— Паранджа — это ужасно, — отвечал Влад.
Когда молодой закройщик поведал Саву о тайных смыслах вещей, которые выходят из-под его рук (вечно с этими скрытыми смыслами беда: для тебя они очевидны, а другие недоумённо качают головами), тот пришёл в ужас:
— Можешь назвать меня сентиментальным, дружище, но я в упор не вижу здесь всей этой ерунды.
— А что же тогда видишь?
Сав помялся.
— Ты не обидишься?
— Я хоть когда-нибудь на кого-нибудь обижался?
Это правда. Иногда Влад думал: «наверное, я родился ущёрбным. Людские судьбы идут потрясающими изломами из-за этого чувства, в конце концов, низвергаются империи из-за обиды на ближнего своего, брат идёт войной на брата из-за эгоистичного бунта чувств, а я даже не имею о нём понятия». Наверное, дело в том, что он ни на кого не возлагал ожиданий, которые можно было не оправдать.
Сав бы сказал: «Больше тебе, приятель, нужно общаться с людьми. Давай устроим пару зажигательных вечеринок, да переставим тебя из угла в центр зала. Ещё на стульчик поставим. Расскажешь всем о своей работе, покажешь эскизы… в конце концов, появится у тебя девчонка, и нас уже двое будет болтать у тебя над ушами о всяких пустяках. Появятся друзья… это уже, правда, будет хор, знаю, тебе такое вряд ли понравится. Но за всё приходится платить, в том числе и за простые человеческие чувства. Вот тогда оглянуться не успеешь, как с кем-нибудь посрёшься из-за сущей мелочи».
Пока Влад развивал в уме монолог воображаемого Савелия, Сав настоящий исчез из поля зрения, а потом появился, волоча за собой двух манекенов. Если бы у них были волосы, он бы без зазрения совести тащил их за волосы. Поставил по очереди перед Владом сначала одного, потом второго.
— Агрессию и боль! — провозгласил он. — Душа болит, когда думаешь о женщинах, которым придётся это носить.
Влад продолжал разговор с воображаемым Савом. Тот говорил: «Ты как будто пытаешься нащупать слабину в том, что выстроили на данный момент люди».
«Конечно», — отвечал Влад. — На мой взгляд, это никуда не годится.
Сав продолжал:
«Мода, конечно, не самая важная область в этой системе, но, без сомнения, одна из тех, что всегда на виду. Люди не выходят на улицу без одежды. Но если сравнивать человеческую цивилизацию с колосом, то мода будет рюшечками на его шлеме, украшательствами доспеха и затейливой гардой меча. Ты берёшь в руки молоток и пытаешься всё это отколупать, тогда как правильнее было бы бить в самое сердце».
Настоящий Сав, конечно, вряд ли бы выдавал такие телеги. Но Влад полагал, что верно воссоздал в голове психотип друга. Может, не его лексикон стоял за этими монологами, но точно схожие мысли. Савелий его жалел, совершенно точно. И искренне пытался понять. Так же, как отец — не дневная его маска с вечно искажённым, будто бы гипсовым лицом, а ночная, разумная в своём лунатичном безумстве. И Сав в его голове превращался в отца, покоящегося на троне подушки, отца, чьи железные (и схваченные в нескольких местах железными скобами) кости размягчались ночью и превращались в хрящи.
