Николай Евдокимов Аутодафе «Неужели это возможно…» Неужели это возможно — Тот ребенок издалека Озабоченностью подкожною Появился вдруг у меня. Эти детские полутрусики, И касания в полутьме, Невоздержанность и распущенность, И любовь, что плыла во мне. Что-то тонкое, дружба и призраки В этом доме с моим приездом. Моя ревность, измены и признаки Невосполненности при отъездах. Это было всегда неизменно, Это чувство не прерывалось, Неприязненность и измена Лишь налетом больным оставалась. Это имя как звук при ударе Джека-Жека – как посвист в пролете. Это пятнышко в ровном загаре, Это зов утонувших в болоте. «Как из сказок камины…» Как из сказок камины, Как из юбок колени, Выползаем на льдины Наших встреч в понедельник. А глазища, как рыбы, Недоверчиво, жутко, Вечер зимний осипло Вырастает под юбкой. Что-то делают ноги В перекресте неровном, И замерзшие боги Оживают в капроне. «А букеты, как сигареты…» А букеты, как сигареты, Дымно в вазе, спившись, стоят, И пожарищем ржавым жабою Помидорно смотрят из ваз. Прикоснувшись к ним, отшатнувшись, С тихим стоном в гнилых зубах Удаляешься вглубь и тихо, Смотришь нагло, как беглый раб. Как в кино, экранно, капризно Будешь мне потом долго пенять. Сопричастная грубым софизмам, Головою качать, укорять. Надышавшись от сигареты, Насмотревшись кина и цветов, Будем ждать, будем в зиму и лето У порогов чьих-то торчать. Аутодафе Ты в желтом вся и вся в пуху. Какая скатерть в клеточку! Невыносимо. Пьем. В паху Чего-то бьет и вертится. Сегодня, может быть, за все, За все воздастся фатумом. И кружка звякает и льнет, И клеточки и атомы. Но это все – рояль, кафе — Шокирует и радует. В пухово-желтом аутодафе Часы, иссякнув, падают. И снова пусто, чистота Зальет, захватит, слопает. Ее здесь нет, надрез листа. И двери, хмурясь, хлопают, И я, как еретик изнеженный, В остроконечной шляпе зонтиком, С потушенной свечою бежевой Вступаю на сожженье желтенькое. И двор, и чернь, и королева Прощаются со мной, позевывая. Сползаю с раковины влево, Захлебываясь и сплевывая. «Клавиатура – кладбище звуков…» Клавиатура – кладбище звуков, Вытянувшись, выпившись жадно и хмуро, Следим за потрескавшимся лицом у печки Со сложенными руками. А печка Не греет, а за окном ветер. Это праздники зимние. Сейчас будем пьяны. Дом деревянный старинный, Пианино, вялость, шаги, зябко. Бодрящий голос сыплет И пьяный ком – на снег, в мороз. Трубы мягкие охапки дыма Раскладывают на холодной синеве горизонта. Теплые комочки женских движений Выпадают из санок, касаются рук, А из теплых дверей выплывают тени Стульев, музыки, мягких звуков. Через день в электричке, в сонной вате Кто ж отважится вспомнить – а были пьяны — Невнятные потные губы. Пропахшие платья Завернуты, сложены в поля и карманы. «Как негоже быть лысым…» Как негоже быть лысым, Как нерадостно – старым. Даже здания крыши Носят чубом кварталов. Даже руки-морщины, Как броню от желанья, Даже озеро льдины, Даже женщины платья, Даже грешные слухи Недомолвки, молчанья, И ворчливо старухи Носят в платьях желанья. «Танцовщица беременеет грустью…» Танцовщица беременеет грустью, И мягко ноги – продолженье трусиков — Выплескиваются на партер, тревожный и измученный. Вытягиваются губы К призрачному снадобью, Натягивают, как пуловер грубый, Как хлесткий выстрел В статую дробью. И вертятся девчонки холеные, Танцовщицу умершую охаивая. Глаза судей намокли злобной болью Бабьей. «Цветные линии дождя…» Цветные линии дождя Надел на плечи сквер осенний. И тихо падают, скрипя, Машины у подножья теней. На Трубной площади огни Глядят под юбки магазинов. Колени их удлинены И удивительно красивы. Смешные девочки в плащах, Немного пьяный, неуклюжий Ждут под обвалами дождя Трамвай, спускающийся в лужи. Сырые стены площадей В короткой юбочке асфальта Глядятся в призрачных людей Сердитым переплетом альта. А руки голые дождя Ласкают каменные ноги, Но оголяясь нехотя, Они насуплены и строги. В подъезде девочки смеются, Спадают тонкие чулки, И у подъезда отдаются Дождливой прихоти тоски. |
