– Господи. А мама с папой? Неужели они ничего не делают?

– Они почему-то не знают.

– Ты им не рассказываешь?

– Я им говорю, но они нет. Не знают. Мама говорит мне не придумывать. А я не придумываю. Я просто рисую. И гулять люблю.

Дима замечал, что папа часто даже не отвечает ему. А если отвечает, то отвечает строго. Когда Дима сидел в шкафу, когда брат запер Диму в шкафу, он услышал голос мамы оттуда. Он заплакал и позвал ее. Громко позвал ее тогда. Сначала было тихо, потом мама просто сказала: Леша. Возьми брата и идите ужинать. Потом брат сказал: Потом продолжим, маленький тупой говнюк.

– С вами хорошо. – Дима снова смотрит на Анастасию Александровну виновато. Будто было нельзя, чтобы с ней ему было хорошо.

– Ох, дорогой. – Теперь она на него смотрит грустно. – Как я желаю, чтобы всё было не так. – Она гладит Диму по голове. – Как тебе идет галстук! Уже легко завязываешь?

– Да. Уже завяжу две минуты.

Говорят, что он представляет семью. Еще перед первым классом, когда выбирали одежду для школы, он увидел в магазине галстук. Яркий, на резинках. Мама ему купила! Потом были и другие. А потом Анастасия Александровна подарила ему на день рождения галстук!

Настояяяяящий. Сказала она, как носят настоящие мужчины. Который нужно завязывать. И показала как.

Он тренировался сначала с ней. Приносил в школу и перед первым уроком завязывал. Анастасия Александровна специально приходила раньше и помогала. Потом научился сам и завязывал дома. Он носил этот галстук каждый день. Черный, он подходил ко всем.

– Дима, я хотела тебе сказать. – Анастасия Александровна становится серьезной.

– Ч-что? – Диме уже говорили, что хотят что-то сказать, перед тем как что-то сказать. Он помнит, что хорошее тогда не говорят. Для хорошего не нужно говорить, чтобы что-то сказать.

– Я увольняюсь. Я увольняюсь, а тебя будет вести Наталья Григорьевна, моя коллега. Заниматься с тобой, встречаться, давать задания, так же как я.

Увольняетесь?! Страшная, жуткая Наталья Григорьевна? Костлявая, с шариками на руках и ногах? И шеей! Увольняется, Анастасия Александровна увольняется?! Как?!

– Вот так, Дима. – Анастасии Александровне вроде тоже грустно. – Я выхожу замуж. Но ты не переживай, мы будем видеться. Я буду к тебе приезжать, договорились? – Она берет мальчика за плечи.

– За-амуж? – Димины глаза начинает жечь, щеки тянет книзу.

– Да, за-муж, то есть у меня будет муж. Но я буду приезжать. К тебе, к воспитателям, мы так же будем видеться, хорошо?

Мир Димы, который в последние годы становился четче, обретал контур смысла, стал размываться. Размывается комната, текут шкафы и обои, Дима чувствует, как они текут по щекам. Мир взрывается мутной жидкостью, застлавшей глаза.

– Вы меня не бросите? – сквозь гул глубоко в ушах он слышит свои же всхлипы. За ними же слышатся ответы Анастасии Александровны о том, что не бросит, ну что ты, конечно, нет, не придумывай и, пожалуйста, не плачь.

……………

………

….

Настя отъехала от обочины. Узкие улочки окраины днем не были загружены и спокойно пропустили, не сжимаясь своей перистальтикой, не задерживая в пробках.

Лучше бы сжимались и задерживали, потому что Настя не знала, куда ехать. Никуда не было нужно, дел не было никаких. Что-то вроде бы было. Но нет, больше никаких, больше уже ничего. В школу к этой класснухе Кристины, Жабе Леонидовне? Нет, нахрен пусть идет. Не сегодня. Не в обиду Кристине, конечно, дай бог, чтоб ей не попало. Но нет. Ж. Л. же весь день испортит, всю душу вымотает – вытащит, обслюнявит, бросит – жить не захочется. Как только Крис ее выносит, бедная девочка.

А лучше бы делала так, чтобы ее мать в школу не волочили! Тоже мне бедная девочка.

Домой тоже не надо было. Хоть кошку заводи, в очередной раз подумала Настя. Чтобы приезжать было к кому. А то этот на работе, эта с парнем гуляет или с кем она там гуляет, не говорит ведь, рыба рыбой, скат с шипом. Настя обещала – к маме, но – вечером, сейчас у мамы дела какие-то. Какие у нее могут быть дела?

Какие-то, видно, могут.

Впрочем, может, лучше рыбок. Не говорят, не ноют, только корм насыпай. Хотя поди и там всё не так просто. Вечно оно всё оказывается непросто, когда узнаешь чуть больше, чем надо было.

Или вообще палочника.

Или скорпиона. Двух. Размножить, подсыпать всем и уехать.

Вот Настя миновала очередной светофор, благосклонно, мерзко-зеленый. Раздался вызов – компьютер на панели сменил цвет, высветив имя, заиграл весело. Настя везде сморщилась от гремучего – хуже змеи, фу – рингтона, нажала на экран.

Нажала. Нажала, блин, НАЖАЛА, твою ж мать, что за техника пошла.

– Але?

– Настенька?

– А кто еще.

– Ну да, – соглашался густой сладковатый голос. – Ты что сейчас делаешь?

– Открыта любым предложениям, – рулила[5].

– Отлично! Я собираюсь на выставку, пойдешь? Работы Кремлёва выставляют, помнишь, в том году о нем все говорили? Сегодня открытие!

– А где это?

– Да как обычно, в Авангардном. – Голос подождал, подышал. – Ну?!

– Ну, пошли.

– Я тебе ссылку скину тогда. Давай через час, да?

Настя свернула на ближайшем перекрестке и поехала в ГАЦ – Городской авангардный центр, – куда подруга таскала ее чуть ли не каждый месяц то на одну эКсПоЗиЦиЮ, то на другую. Настя не была уверена, что это то, что она хочет, но домой хотелось еще меньше. Значит – ГАЦ. Гац-гац-гац. Не(от)[6] доремонтированные дороги стучали.

Цок-цок-цок.

Они сидели у Лены, в просторной кухне, за барной стойкой, которая массивным хвостом искривлялась и утончалась к концу. Только что приехали с выставки Кремлёва, на которой Настя не поняла по меньшей мере ничего, а может и больше, и решила, что у художника шизофрения. Выставка называлась «Членогон» и маркировалась значком «18 +» – Кремлёв рисовал членом. Прямо макал в баночки с краской (интересно, смешивал как?) и рисовал, написано было в брошюре. Надо же, думала Настя, у человека миллиард нейронов, каждый из которых образует до пятидесяти тысяч связей с другими частями мозга, что дает квадриллион нейронных связей (а это больше, чем элементарных частиц во Вселенной), а он рисует хуем – незамысловатые этюды с ломаными людьми на светлых фонах.

Лена же ходила по коридорам центра с важным лицом знающего человека, смотрела на безумные картины, кивая и – есть некоторая доля вероятности – получая эстетическое удовольствие. Настя надеялась, что на картинах была только краска и ничего больше.

– Ну как съездила в школу? – Лена разливала по бокалам. Настя сначала протестовала, но уже смирилась, что домой – на трезвом водителе, а к маме вечером – на такси.

– Да как. Волновалась, конечно, больше. Ну а съездила… не то чтобы сносно. – Настя, понявшая о визите в коррекционку немногим больше, чем о выставке, пересказала подруге: о ностальгии, о Наташе и Оле, о том, как школа не изменилась, как, например, не меняются старые люди, постарев еще на несколько лет, и, конечно, о Диме – о Диме, о том, как он ее встретил и как не захотел узнавать.

– Ну и подумаешь! – фыркнув, воскликнула Лена, любившая фыркать и восклицать. – Ну и забей. Фифа какая нашлась – к нему приехали тут, с подарками, а он недоволен.

– Да нет, ну, блин, ты не понимаешь. Представь, вот уезжает близкий человек, да, обещает, что не бросит. Один раз приехал, а потом… Самой стыдно так, не могу. Я же еще потом долго не приезжала потому, что стыдно было. Даже в глаза посмотреть стыдно было.