– Послушайте! Эта женщина здесь больше не работает! Мы с вами на когда договаривались?

В ответ – невнятное бурчание.

– На вчера мы с вами договаривались! Вот пойдемте сейчас и обсудим, на какой день нам переназначить.

Наташа схватила блокнот со своего стола и увела в коридор алкоголическую мамашу с детьми. Приняла удар на себя, мир ее памяти.

– Может, хоть проветрим? Мне кажется, я сейчас сама опьянею от ее перегара. – Настя подошла к окну и дернула скрипучую деревянную раму.

– Видишь, всё как обычно, – сказала Оля. – Должна была вчера привести, а сегодня мы уже что, психиатра нет.

Настя угукнула и села обратно рядом с Олей.

– Ты раньше поспокойнее была. А сейчас будто не алкоголичку с олигофреном увидела, а призрака. Вся бледная сидишь.

– Так я и не дефектолог уже сколько, – тихо ответила Настя. – Отвыкла.

Из-за дверей раздалось приглушенное дребезжание школьного звонка. Перемена. Уже скоро.

– Знаешь, а ведь Дима так ни с кем больше и не сблизился после твоего ухода.

За дверью глухо и монотонно звучала коррекционная школа. Наташа вернулась в кабинет:

– Идет, идет! – и побежала к своему столу.

В кабинет вошел мальчик – скорее, юноша, высокий, аполлонистый, с пружинистыми волосами – в лаконичной бежевой рубашке, строгих брюках и туфлях, под застегнутой жилеткой – худенький галстук (неужто опять на резинках? – мелькнуло в Насте), за спиной – рюкзак.

С днем рождения, с днем рождения, дорогой Дима, заголосили Наташа с Олей. Дима заулыбался – той же робкой, виноватой, странно открытой улыбкой.

Настя взяла со стола подарок и медленно подошла.

– Привет… Дима, – помощь улыбкой.

– Здравствуйте, – он неуверенно ответил. Не узнал?

– Дима, это я. Анастасия… – ждала, что он продолжит.

– Александровна, – продолжила Наташа.

– Я… я приехала, – закончила Настя.

– А-а. Ну. Да. Здравствуйте.

Узнал? Узнал?!

Оля зазывала к столу, пришаманивала руками, пригорюнивалась от того, что все замерли и не идут. Принесенный Настей торт она уже разрéзала, включенный чайник гудел, как взлетающий вертолет.

Настя протянула Диме подарок. Боясь неловкого молчания, спросила: Не хочешь примерить?

Он открыл пакет, засунул руку, антарктически светлую на фоне праздничного картона, атлантически неземную. Темно-бордовый матовый галстук свесился в его руках мертвой змеей. Все ждали.

Мальчик поднял растерянные глаза.

– Я… не умею, – снова посмотрел вниз.

– Мы же с тобой учились? Завязывать? – теперь растерялась Настя.

– Я больше не умею, – просто и четко. Закрыл пакет и протянул обратно.

Наташа с Олей смотрели на Настю. Дальше?

– Давай я?

Настя слегка привстала – шесть лет назад пришлось бы присесть – и стала завязывать. Дима смотрел отстраненно, сквозь Настю и сквозь стены, как умеют смотреть в какие-то другие слои только слепые – ну и вот умственно отсталые. Пока она обвязывала широким концом узкий, продевала в петлю и старалась не смотреть на лицо мальчика, в глазах щипало сильно, будто в них, опухшие, закапали белладонну. Вразнобой вертящимися руками она затянула петлю и опустила воротник Диминой рубашки. Шагнула назад. Посмотрела сверху вниз, снизу вверх, как сканер, пик, пик.

Дима тоже глянул вниз. И бормотанием:

– Спасибо.

Сели за тот же стол. Комнату заполняли простые запахи. Растворимый кофе, масленый торт, старые папки с важными бумагами. Настя по ним даже скучала, немного (так, хотя бы взглянуть бы, как на школьные фотоальбомы бы, бы, бы). Торт с аппетитом ела только Наташа. Оля растерянной дурой смотрела на всех. Настя говорила с Димой про его жизнь. Ну как – говорила она, а он отвечал первоклассно, в смысле как в первом классе. Да, всё так же, да, с ребятами не о чем, да, не хочется, да, неинтересно, да, да, да, да. да. да. да. да. . . . Да, в школе легко – русский, математика, труд (много труда), физкультура, прогулки, домой в пять ровно. Нет, дома не обижают. Брату с сестрой надоело, просто не смотрят. Настю радовало, что мир вокруг Димы перебесился и стал спокойным.

В коридоре снова задребезжал звонок. Дима встал, поблагодарил – так же сухо, простое галстуковое спасибо. Пошел.

– Дима, подожди… – Настя, встала, за ним. Он обернулся. – Я…

Что говорить, когда не о чем говорить?

– Прости меня. Прости, что не приезжала.

Дима не улыбнулся – ни слегка виновато, как обычно раньше, ни радостно – никак.

– Ничего, – повернулся к двери. – Я на урок.

Настя села – ноги стали дурные. Бывшие «девочки» смотрели на нее, одна – изучающе, другая – сочувственно, обе лучше бы вообще не смотрели, да катились бы вы обе знаете куда, на хрена я приехала-то, не на вас посмотреть, вот что я вам скажу точно.

– Я тебе торт с собой положу, – сказала Оля и кивнула. – Дочку угостишь.

С неба сыпалась мелкая ленивая перхоть. Связка шаров вырвалась из цепких веток и летела в небо, стройно, только один сдувшийся шарик метался в истерике, дергался на веревке. Настя спускалась с полуразваленного дефективного крыльца коррекционной школы. Под мышкой – коробка, за воротником – скрюченная поломанная шея. Ну и куда этот чертов торт девать?!

В метрах тридцати на скамье сидели дети, рядом – бесформенное черное пятно, тест Роршаха на снежном фоне. Настя подошла.

Женщина спала, втянув голову в пальто. Из-под него, даже на расстоянии метра, несло спиртом. Понятно: ноги довели только до скамейки. Инстинкт, рефлекс. Ее дети – один нормальный, второй УО – сидели обмотанные шарфами, укрытые от февраля шапками с козырьками.

– Вы что же это тут? Зайдите хоть? В школу.

– Нормально, – ответил старший. – Скоро проснется, домой пойдем. Не холодно, – добавил он, замечая Настины сомнения.

Было действительно не очень холодно, даже удивительно для этого времени года. Настя оглянулась, вокруг было пусто.

– Такое часто бывает? – спросила она.

– Бывает, – пожал плечами мальчик и повторил: – Нормально. Она уже скоро.

Его брат смотрел куда-то вниз.

Настя вздохнула. Протянула полупустую коробку (девочки отложили немного себе) старшему.

– И брата накорми, ладно?

Он взял коробку, ничего не сказав.

Настя пошла к припаркованной в другом квартале машине.

– С ними немного скучно. – Дима проучился в школе почти три и полгода года. Рассказывает об одноклассниках. – Они хуже решают. Всё. И читают. И дольше. Я тоже читаю по слогам. Но я читаю, по слогам, а они, не все, вообще не читают.

– Ну не всем же быть умными, как ты.

Дима радостно гудит.

– Но вы общаетесь? На переменах, на прогулках?

Анастасия Александровна уже четвертый год зовет его для чая. И спрашивает о делах. Они сидят после дня и учебы в ее комнате. На диване ее и других женщин. На подоконнике так же сидят игрушки, только не на диване. Иногда тесты и записи, а иногда просто сидят. Мягкий слоненок с комками, желтый солдатик без груди, юла как юла, кубики. Кубики иногда пирамидкой, но сейчас нет. Просто лежат одной из сторон вверх.

– Они сами. Я не знаю, о чем с ними. Говорить. – Дима с виноватцей улыбается и смотрит исподлобья.

– Ты очень славно улыбаешься! Ты знаешь?

Анастасия Александровна не отводит взгляд. Она всегда смотрит. И Диме кажется, что она смотрит до́бро. Он смотрит на Анастасию Александровну так же. Он хочет так()же.

– А как дома? По-прежнему?

– Нет. Вчера Леша закрыл в шкафу.

– Тебя закрыл?

Угу, угу. Там еще вещи всякие куча.

– Ужас какой!

– А Юля обзывает. К ней приходили подружки. Они сидели в комнате, как эта, только не такая и больше. И там нет дивана и чая. Я прошел мимо. И они посмотрели. Вообще я зашел, чтобы мне сказали… потому что мне сказали, мама сказала мне зайти и попросить посуду для стирки… и вот я зашел для стирки, а там они. Смотрели на меня и на Юлю. Тогда она сказала, смотрите, это мой брат дебил. Не так. Брат. Дебил. Вот так. И они смеялись.