По кромке осени – в путь.... Но прежде,

как то положено по обряду,

я прохожу, озираясь, между

двумя рядами деревьев. Рядом

cквозит трамвайная перекличка,

а я, подобие перифразы,

литотой колокола в кавычки

зажат, и снова теряю разум.

Удар, другой... А я между, в чреве

разбухшего, жадного тела ночи.

То у Донского звонят к вечере,

но ты ведь туда не пойдёшь, - не хочешь.

Нагорной проповеди осколок

засел у сердца, и ржой сочится.

Оглохнуть лучше, чем слышать колок...

На полуслове – обрыв. Так птица

На взлёте падает в глаз болота,

и всхлип воды не особо слышен.

Я озираюсь, супругу Лота

напоминая собою крышам.

Кто обернулся – поставлен ниже,

а то и попросту брошен в небыль.

Я вновь оглядываюсь и вижу,

что снова насмерть повздорю с небом.

Но голос, ломкий, как смерть свирели,

уже позвал в сердцевину боли.

Не виноградным, но лунным хмелем

томится тело... Потеря воли

в повестке дня. Головокруженье,

и сердце в серебряных швах и шрамах.

Мне слишком памятен час рожденья.

Я возвращаюсь под своды храма,

Где ты, богиня смерчей и бликов,

меня встречаешь сама у входа.

Я таю в горьком свеченье лика,

я погружаюсь в седые воды.

И я держусь за трамвайный дребезг,

как утопающий за тростинку.

А близ, у берега – гибкий вереск,

но слишком поздно менять пластинку.

Я – закорючка, я – запятая,

меня ведь нет, и не надо вовсе.

Мне птиц предсмертная злая стая

стучится в плоть. Я врастаю в осень

всем телом. Видишь, аорта дышит

знобящей пасмурью, мелким снегом.

Я разве зреньем держусь за крыши

раскосой хваткою печенега.

Разрушен голос. По швам расхожим

ползёт, расслаиваясь, сетчатка.

Кто это здесь, на меня похожий,

уходит в щйрбину отпечатка?

Она смеётся в конце аллеи.

Зачем оттуда так много света?

И кто-то шепчет: "Иди, смелее!

Ты понял? Это конец сюжета".