Она начала говорить, но голос оказался слишком тихим, неслышным даже с первых рядов. Больше похоже на монотонный гул, на чтение молитв – или заклинаний – на одной ноте.

Следом вперед вышла вторая фигура. На пыльную сцену полетел плащ. Из зала раздались короткие вскрики и быстрый шепот. Я не поверила глазам, когда увидела перед собой молодого человека, одетого в старомодный костюм, какие носили на балах в восемнадцатом веке: красный камзол до колен, расшитый черным, кюлоты, туфли с большими красными бантами. Мужчина был очень красив, с совершенным телом и лицом… точнее, с двумя.

Это обескураживало и вводило в ступор. Мозг отказывался понимать, что от него хотят – восхищаться красотой или бежать без оглядки от уродства?

Он тоже начал вторить голосу тощей девушки рядом, и вот уже слова сливались в унисон.

Дальше я мало что понимала. Фигуры в темных плащах одна за другой представали перед изумленными зрителями, давали себя рассмотреть и начинали шептать одним им понятные слова. То ли от нехватки воздуха в душном шатре, то ли от запаха старых, пропитанных нафталином костюмов, то ли от белоснежного дыма, который вдруг повалил из-под занавеса, у меня закружилась голова, перед глазами помутнело. Все мышцы напряжены до предела, тело готово в любой момент сорваться и бежать. Бежать, пока есть силы. Пока не покажутся прямо перед лицом скалистые горы, в которых так нравилось отдыхать после долгих прогулок по жаре.

Наверное, я все-таки потеряла сознание – всего на секунду, потому что очнулась, когда парень с двумя головами вел отца на сцену. Я попыталась ухватить край черной рясы, но не успела.

Откуда-то появился большой деревянный крест, сколоченный из обгоревших досок. С середины с двух сторон горизонтальной линии отходили балки, перекрещивались в центре у вертикального столба чуть ниже и уходили в стороны по диагонали вниз. Его водрузили в центре сцены и начали привязывать отца веревками, ни на минуту не прекращая что-то нашептывать. Зажглись факелы. Фигуры в старинных нарядах замкнули круг. Затем началось настоящее безумие.

Они кричали, кидались в разные стороны, дергались в сумасшедшем танце, переходили на громкий, разрывающий перепонки шепот, поджигали от факела пожелтевшие листы бумаги с непонятными символами на них и кидали к ногам человека, привязанного к кресту. Голубоватый дым бесился вместе с ними, кружился, окутывал все вокруг.

Зрители притихли. Зрелище парализовало. Я попыталась двинуться с места, но ко мне тут же подлетел тот самый молодой человек, стоящий на входе и продающий билеты, и силой удерживал на месте.

Это не было похоже на шоу. Скорее на жертвоприношение или сатанинский обряд. Я во все глаза смотрела на отца, стараясь разглядеть выражение лица, но ничего не получалось – мечущиеся из стороны в сторону фигуры закрывали обзор.

Это продолжалось еще минут десять, люди на сцене начали один за другим хватать затоптанные, перепачканные пылью и сажей плащи, накидывали себе на головы и растворялись за занавесом.

Наконец все закончилось. Только отец так и стоял, привязанный к кресту. Несмотря на запрет, зрители достали телефоны, чтобы заснять эти последние кадры, – настолько впечатлило издевательство над человеком в рясе.

Я с силой оттолкнула удерживающего меня парня и намеревалась вылететь на сцену, как увидела двоих мужчин. Они отвязали уставшего, перепачканного сажей и пеплом священника и проводили до места рядом со мной.

– П-па-па, с-с тоб-бой вс-се в-в поря-адке? – говорить удавалось с трудом, язык не слушался, челюсти не отпускало напряжение.

– Рея? – от удивления его глаза распахнулись, на губах, спрятанных за кустистой бородой, появилась улыбка.

Обессилев, я заплакала, уткнулась ему в грудь, обняла за плечи похудевшее немощное тело. Почувствовала, как быстро бьется его сердце, замирая на долгую страшную паузу, и вновь ударяет в грудную клетку.

***

На улице стемнело. Прохладный вечерний воздух охладил пыл разгулявшихся посетителей ярмарки и развеял запахи дыма и страха. Мужчины потихоньку начали отправлять жен и детей домой, и вскоре импровизированная барная стойка была занята. Оставался один крохотный столик с двумя стульями. Пусть они и не вызывают доверия и грозят развалиться прямо под тобой, но это лучше, чем ничего.

Крепко держа отца под локоть, я привела его к столику, усадила, а сама пошла к барной стойке, не желая ждать, пока чересчур медлительный официант в заляпанном переднике соизволит к нам подойти. Бутылка воды для отца и стакан сока для меня – больше не хотелось ничего.

– Папочка, как ты? – спросила я.

– Отец Грегори!

Визгливый голос заставил вздрогнуть. Я обернулась и увидела женщину лет сорока со взбесившейся прической, уложенной кое-как по случаю праздника.

– Миссис… – отец нахмурился, попытался вспомнить фамилию, но лишь с извинением улыбнулся и вздохнул.

– Ничего, всех не упомнишь. Правда? Я прихожанка вашей церкви, отец Грегори, – затараторила женщина. – Я ходила на шоу уродов – ну как это возможно?! Вызвать вас, священника… Чтобы участвовать в таком!

Незнакомка закатила глаза, отчего стала немного похожа на тех самых уродов, которых так яростно обсуждала.

– Но вы правильно сделали, что пошли, иначе потом поползли бы слухи. Ну, вы знаете. Эти все язычники и сатанисты, – она быстро перекрестилась и опять закатила глаза. – Будут потом говорить, что ваша вера слаба. Но разве так измеряется вера? Да и эти уроды…

– Они все дети Божьи, – перебил отец. – Я пошел не из боязни осуждения. Я пошел, потому что они мне дороги. Точно так же, как и вы.

Женщина открыла рот, чтобы ответить, но не смогла подобрать слов, буркнула что-то невнятное и ушла.

– Гордыня. Каждому кажется, что он лучше других. И почему-то принято думать, что большинство берет верх. Но чем измеряется большинство? Если загнать в комнату обычных людей и одного особенного – как те, кого называют уродами, – большинство возьмет верх, и один будет смотреться странно. Равно как и загони ты в комнату уродов и одного обычного – этот обычный превратится в урода для них.

Я улыбалась, слушая рассуждения отца. Его голос убаюкивал, укачивал, успокаивал. Кажется, даже голоса внутри моей головы притихли, заслушались.

– Ты не испугался? Я просто до жути.

– Испугался? Нет! Чего бояться, Рея? Тем более тебе.

– Тем более мне? Почему ты так говоришь? – я нахмурилась, сделала пару глотков сока и почувствовала себя почти хорошо – странные ощущения, сковавшие меня на представлении, отступали.

– Ты у меня тоже особенная. Как и они. Вы, конечно, разные – ты светлая, а они темные. Но каждый человек похож на луну – у него есть темная и светлая стороны. И каждый человек, подобно луне, светит, только когда повернется к свету.

– Ты считаешь, я могу светить? – прошептала я и сразу вспомнила сон, где из сжавшейся в крохотную частицу я превратилась в светящийся поток.

Отец тихо засмеялся и погладил меня по голове – совсем как в детстве. Он хотел ответить, как вдруг схватился за сердце, пару раз попытался вдохнуть прохладный вечерний воздух, застыл, выпучив глаза, начал бормотать что-то невнятное, нести бред, смешанный из зачитанных до дыр книг. Потом закричал, стал размахивать руками, ударил кулаками об стол, подскочил и рванулся в сторону.

Остатки сока растеклись по деревянной поверхности и закапали в дорожную пыль.

***

Следующие несколько дней стали кошмаром. Повезло, что у отца за годы службы в церкви накопилось пусть немного, но вполне достаточно тех, кто разделял его религию, и они сделали практически все необходимое. Я заторможено смотрела, как приехала машина с красными крестами на боках, как отца на носилках, обколотого успокоительным, отнесли внутрь, и слушала речи людей, которых даже не помнила и вряд ли увижу снова, – оставаться здесь было нельзя.