Под спиной что-то хрустит, и тут меня затопляет боль. Жуткая, дикая, неописуемая боль, от которой хочется кричать, но я не могу, что-то бьёт меня и в грудь, отчего дыхание куда-то исчезает, становится как-то ужасно холодно и свет отключают. Но при этом боль не исчезает, она становится то сильнее, то слабее, будто качая меня на волнах. Получается, эта сопля меня убила?

Боль опять становится запредельной, и я вижу себя. Я вижу свою оскаленную морду, занесённый ремень, понимая, сейчас я – Лерка. Боль становится всё сильнее, а вместе с ней приходит и паника, ужас от невозможности двинуться, а боль всё усиливается, хотя кажется, что больше уже некуда. Я продолжаю видеть себя со стороны и понимаю, что выгляжу действительно страшно.

– Ты будешь наказана за причинённое тобой зло, – слышу я чей-то голос.

– Ты кто? – пытаюсь я спросить, но ответа нет, зато есть боль. Невозможная боль, откуда она во мне, если я подохла? Для всех будет лучше, если я сдохну. Карина кинулась на меня после того, как я цепочку разорвала, и вякнула что-то про маму. И за какую-то побрякушку она пойдёт теперь в тюрьму? Ну, это если она меня убила, а если нет? Нет, она меня точно убила, я бы за такое убила бы. Она же точно поняла, что я хотела сделать, иначе чего кинулась? Почему мне так больно? Почему я ничего не вижу? Надо открыть глаза! Надо! Ну!

Перед глазами всё какое-то белое. Что-то гудит, что-то ритмично пищит, пятна какие-то. Два пятна совсем рядом со мной, а я от боли даже дышать спокойно не могу.

– Достаточно она нам крови попила, – произносит папин голос. – Не расстраивайся, другую себе из детдома возьмём.

– Да, ты прав, – отвечает ему мамин, затем она явно обращается к кому-то: – Можете отключать!

– Приготовьтесь к фиксации времени смерти, – произносит равнодушный голос, а затем я чувствую совсем близко чьё-то дыхание. – Стоп! Пациентка в сознании!

Это что? Это меня хотели отключить, чтобы я сдохла? Мои родители?

Я открываю глаза. Первое, что я понимаю – боли нет, и дышу я без этих жутких трубок. На этом, по-видимому, новости заканчиваются, по крайней мере, хорошие. Руки слабые, почти не двигаются, ноги… Как будто их вообще нет, при этом дотянуться, чтобы пощупать, я не могу. Неужели их отрезали? Да нет, не может быть, с чего бы?

Я явно в больнице, хоть и не очень понимаю, что происходит. Но, думаю, мне рано или поздно расскажут. Злые, ненавидящие слова мамы напоследок я расслышала, но, думаю, это было продолжением сна, не может же мама пожелать мне сдохнуть? Я вдыхаю-выдыхаю, пытаясь понять, что происходит. Во рту сухо, как в пустыне, голова гудит, и мне как-то нехорошо. Да ещё это чувство абсолютной беспомощности пугает, как никогда.

Дверь открывается, входит кто-то… Тётка в зелёном, может, врачиха, может, медсестра. Скорее, медсестра, судя по ворчанию. Я с трудом разлепляю губы, чтобы что-то спросить, но в этот момент она видит, что я лежу с открытыми глазами.

– Пить… – хриплю я, проталкивая слово сквозь пересохшие губы.

– Очнулась, надо же, – хмыкает женщина. В следующее мгновение что-то тыкается мне в губы. – Пей давай, сейчас доктор придёт.

Отпив какой-то удивительно вкусной воды, я понимаю, что не пила месяц, наверное. Хочется о многом спросить, но медсестра чуть ли не силой отбирает у меня поилку и сразу же уходит. Надо будет папе сказать, что они тут грубые какие-то. После питья думается немного попроще, поэтому я пытаюсь понять, что было во сне, а что – на самом деле, но мне не удаётся. Пока я занимаюсь этим, дверь опять распахивается, входит какой-то мужик, опять в зелёном. За ним ещё кто-то есть, но я не вижу, кто.

– Маша у нас в сознании, – весело сообщает этот мужик, доктор, наверное. – Чуть не отключили её, неделю в коме провела.

– Те девочки, которых из школы доставили? – интересуется кто-то из-за его спины.

– Они самые, – кивает мужик. – Характер повреждения кожных покровов одинаковый, поэтому и интересен этот случай.

– Ну, у этой-то всё понятно, – хмыкает ещё один голос, по-моему, мужской.

– А вот мы сейчас посмотрим, – сообщает доктор и просто откидывает одеяло в сторону.

Оказывается, я лежу голая, поэтому сразу же пытаюсь прикрыться, но руки почти не шевелятся, из-за чего делаю я это медленно. Властным жестом мои руки убирают в сторону, а затем, что-то делают, закрыв от меня моё тело. Я не чувствую, что они делают, просто совсем ничего не чувствую, такое ощущение, что просто рассматривают. Но вот затем они начинают колоть иголками руки, отчего я вскрикиваю.

– Итак, несмотря на оперативное вмешательство, имеем частичный паралич, – заключает врач. – Ноги полностью парализованы, рефлексы отсутствуют, частично коснулось бедер, нет чувствительности половых органов.

– Могло быть хуже, – равнодушно пожимает плечами какая-то женщина. – Хотя бы руки работают, то есть повезло.

– Да, пожалуй, – кивает мужик, – хоть как-то двигаться сможет.

Это что? Они про меня? Я что, теперь калека?! Да не может такого быть! Это не может со мной произойти! Зато, кажется, теперь мои могут лупить меня, сколько хотят, я полностью в их власти. Это всё Карина! Новенькая сопля, я её достану! Я её придушу, тварь такую! Я не могу быть калекой, только не это!

Кажется, я что-то кричу, что-то требую, но меня просто игнорируют. Спустя некоторое время в палату опять входит давешняя медсестра, глядящая на меня с брезгливостью. Она тяжело вздыхает и откидывает одеяло, опять полностью меня раскрывая. Я тащу одеяло обратно, чтобы прикрыться, но сразу же очень чувствительно получаю по рукам.

– Калек понатаскали, лучше бы усыпили, как собак, или в озере притопили, – ворчит она, обтирая меня чем-то холодным. – Лежит тут, место занимает.

– Да пошла ты! – кричу я, срываясь на визг. – Я всё папе расскажу!

– У тебя нет папы, – информирует она меня. – И мамы нет. Ты сирота и калека, потому будешь лежать тихо и не мешать, понятно?

Почему-то я сразу верю ей. Каким-то внутренним чутьём я понимаю, что она сказала правду… И предки, получается, от меня отказались? Но почему? За что? Выходит, те мамины слова были правдой? Надо было их удавить! Надо было! Вот выйду отсюда, всех их прирежу, чтобы пускали кровавые пузыри, предатели, я их всех… всех!..

Что со мной будет – вот в чём вопрос. Если мои меня выкинули, то что теперь? Детский дом? Или что? Я даже не представляю, что мне делать. Хочется выть от таких новостей, хочется хоть кому-нибудь сделать больно, хочется убежать. Но убежать я не могу, потому что руки не держат, а ноги… Нет у меня больше ног. Но я так не хочу! Не хочу! Лучше убейте! Гады!

– Убейте, гады! – громко кричу я. – Сволочи, твари, убейте!

Дверь резко распахивается, в палату быстро входит давешняя медсестра и сильно, с оттяжкой, бьёт меня по щекам, раз, другой, третий! Моя голова мотается, крик прерывается, а я ошарашенно смотрю на неё, готовая заплакать, но перед носом как-то мгновенно оказывается внушительный кулак, отчего мне становится понятно – кричать здесь нельзя. Поэтому я плачу, тихо-тихо плачу, стараясь сдержать, задавить рыдания.

Я начинаю понимать, что осталась совсем одна. Ко мне никто не приходит, кроме врача и медсестёр. Они со мной не церемонятся – моют, лазят везде и очень жёстко гасят истерику. При этом внезапно оказывается, что задница чувствительность сохранила хотя бы частично. Хорошая новость в том, что хоть срать под себя не буду, а плохая… Все уколы я отлично чувствую. А они ужас какие болючие, при этом у меня ощущение, что мне эти твари мстят.

Ничего, я их даже из коляски придушить смогу, дайте мне только выбраться отсюда, вы у меня все пожалеете! Все твари! Я выберусь и буду вас сонных резать, каждого и каждую! Сначала медсестёр этих, потом предков-предателей, а Карину на сладкое оставлю. Буду её медленно-медленно, чтобы дохла долго, крыса такая! Не могла по-людски убить!