Баззард здесь уже бывал, но, к счастью, не как пациент. Он привозил сюда своих братьев, сломавших руку или ногу, катаясь на лыжах, фермеров, засунувших руку под работающий культиватор – обычные несчастья сельской местности. Но никто из них не был таким безжизненным, как бедняга, найденный им на Черри-лайн.

– Он мертв?

Врач из интенсивной терапии изобразил гримасу ребенка, отказывающегося от груди.

– С этими гипослучаями всегда трудно сказать наверняка.

– Гипо?

– Ну да. Недостаток всего: сахара в крови, белых телец, красных телец, да и самой крови нет, – посетовал доктор. Его раны очень серьезны, их много, но ни одна из них не задевает жизненно важных органов. Так что паренек просто потерял слишком много крови. Мы сделаем все, что в наших силах. – Он показал на трубки, присоединенные к пластиковым пакетам с кровью и плазмой. – Но может оказаться, что уже слишком поздно.

– Так значит, есть признаки жизни?

Кивком головы врач показал на осциллограф, укрепленный над кроватью.

– Видите эти кривые на экране, а?

Баззард следил, как прибор вычерчивает низенькую кривую из пиков, а не устойчивую – из спадов и подъемов, похожих на Гималайский хребет. С ним всегда случалось такое в больницах. Все в районе знали его как адвоката, но почему-то считали, что он утаивал свое медицинское прошлое.

– Но значит ли это, что он выздоровеет?

– Слишком рано говорить об этом.

Из динамика раздался сигнал вызова. Врач сказал:

– Это меня. Вернусь через минуту.

Его по ошибке приняли то ли за доктора, то ли за родственника. Они даже не спросили фамилии бедняги. В его изорванных брюках не было ничего, удостоверяющего личность.

– Vater[67]  – едва слышно выдохнул человек, опутанный проводами и трубками.

– Слышу!

– Vater.

– Слышу, старина! – закричал Баззард. – С тобой будет все в порядке!

К шести-пятнадцати они закончили вторую порцию пунша «Плантерз». Пианистка приходила и уходила, играла что-то тихое и позвякивающее, чего почти не было слышно в заполненной людьми комнате. Лаверн на время умолкла, рассказав Джейн почти все, что рассказала бы консультанту. Пианистка заиграла.

Она заканчивала цикл песен о погоде. Уже сыграла «Разве не здорово оказаться под дождем» и «Дождь по крыше», отбарабанила «Бурную погоду», а сейчас начала «Поющий под дождем», наращивая темп для эффектного финала.

– Как это обманчиво, – сказала Джейн наконец.

– Что? – Взгляд Лаверн обратился к ней. – О чем вы?

Джейн сообразила, что это недоступно пониманию Лаверн. Ее странная, по-ослиному упрямая челюсть словно выражала нерасположение ко всему, чего она не принимала. Джейн помнила, что у Эмми было нечто похожее. Как гласит американская поговорка: «Не сбивайте меня с толку фактами – я уже принял решение».

– Но это же намного хуже, – вскрикнула Лаверн. – Какого черта, Джейн. Ведь политика – это игра для мужчин, разве не так? Поэтому женщина может просто пренебречь ею, верно? Но если причина разрыва эмоциональная, какие у меня шансы?

– По правде говоря, я...

– Я помню, как папа и братья спорили о политике. Это же пустая трата времени, Джейн. Все равно, что спортивные страницы в газетах. Счет встреч, пасы форвардов, штрафные. Мужчины прожигают жизнь, тогда как женщины рожают детей и растят их. Если вы мне скажете, что расхождения между мной и Недом не в политике, я потеряю надежду, соберусь и отправлюсь в Сан-Франциско. Клянусь. Я не хочу так страдать.

Джейн словно обдало кипятком. Нед один останется в Лондоне! Господи, какая эгоистическая радость! Одна женщина несчастна. Другая просто в экстазе. Кто сказал, что жизнь справедлива? Лети, Лаверн! Приделай крылья и лети!

По случайному и не замеченному ими совпадению пианистка только что сыграла «Я оставил мое сердце в Сан-Франциско».

– Эй вы, двое, встряхнитесь! – крикнул кто-то.

Джейн подняла глаза и увидела направлявшуюся к ним миссис Кэтрин Хирнс, следом за ней шел ее оппонент и смертельный враг Чак Грец.

– Леди, какой приятный сюрприз, – воскликнул он.

Сев рядом с Лаверн, Чак заставил ее подвинуться на один или два фута.

– Через час мы отправляемся во Франкфурт.

– Он улетает, – пояснила миссис Хирнс, – только самолет взлетит позже.

Пианистка начала бойко наигрывать «Нью-Йорк, Нью-Йорк». Не вглядевшись, нельзя было заметить слез, стоявших в глазах Лаверн. Но Кэти Хирнс отличалась наблюдательностью.

– Ого! – сказала она. Это же моя песня, миссис Френч. – Она перегнулась через столик и очень мягко взяла Лаверн пальцами за подбородок. – Перестаньте. Ну-ка, улыбнитесь!

– Эй вы! Нам всем надо выпить, – заявил конгрессмен из Южной Дакоты. – Мисс! – позвал он пианистку. – Вы знаете песню «Сиу Сити Сью»?

– А вы? – крикнула она в ответ.

Он подошел к фортепиано.

– Ничего хорошего из этого не выйдет, – заметил Кэти Хирнс. – Может, я чем-нибудь могу помочь? – спросила она Лаверн. Та отрицательно покачала головой.

– «Сиу Сити Сью, – пел Чак Грец, – Сиу Сити Сью. Я продал свою лошадь и пистолет тебе. Нет ничего, чего бы я не сделал для... Сиу Сити Сью, Сиу Сити...»

– Я думаю, мне надо освежить грим, – сказала миссис Хирнс. – А вам не надо? – спросила она Джейн.

В туалете они встали у зеркала и посмотрели на свои отражения. Даже через закрытую дверь было слышно, как баритон Греца выводил:

– «Я оставил мое сердце в Пьерре, что в Южной Дакоте».

– Она догадается, – сказала миссис Хирнс. – Это вопрос времени.

– Правда? – Джейн почувствовала, что у нее перехватило дыхание, как после бега.

– Она сейчас слишком несчастна. А когда успокоится, поймет все насчет муженька. Детка, я это поняла еще во вторник, у мистера Коннела.

– «Все ко времени, – заливался Грец, – в Рэпид-Сити».

Харгрейвс стоял в фойе театра «Лирик-Хаммерсмит», в начале века здесь размещался известный театр, который восстановили и сделали частью огромного торгово-жилого и делового квартала в западной части Лондона, обычно называемой «дорогой в Хитроу»[68] .