Пока Коннел оглядывался, Харгрейвс нахально взял у него недопитый бокал шампанского, осушил его и сменил два пустых бокала – свой и Коннела – на полные у проходившего официанта.

– Я знаю вон того парня, – сказал Коннел. – Он берет интервью у всех подряд.

– Абсолютно у всех.

– А комедия той женщины поставлена на Вест-Энде.

– У Люсинды? Я не очень понимаю то, что вы называете ее новой пьесой, – пробормотал Харгрейвс. Язык его начал понемногу заплетаться. – Кроме того, что во втором акте в ней есть пара сцен с голыми грудями и задницами, она известна лишь тем, что вы почти наверняка можете отыскать своих друзей в фойе ее театра во время антракта.

– Что, очень популярно у туристов?

– Что, сиськи и письки? Исключительно популярно, – сказал Харгрейвс. – О, быстро отвернитесь. Туда.

– От кого я прячусь?

– Не вы, а я.

Вместо того чтобы отвернуться, Коннел пытался определить, кто вызвал у него пьяный испуг.

– Вон идет парень, похожий на вашего младшего брата.

– Это он. Вы не возражаете, если мы пройдем к бару?

– Я должен быть не очень далеко от Джилиан, – объяснил Коннел, кивнув на свою спутницу, которая стояла, прислонившись к стене, в ярде от них перед толпой молодых людей с фотокамерами и блокнотами в руках. – Хотя, я думаю, она сама с ними справится. Он помахал ей и показал рукой в направлении бара. Она послала ему воздушный поцелуй и подняла пустой стакан, показывая, что ей от него сейчас нужно.

– Я восхищаюсь этой женщиной, – сказал Коннел. – Ее очаровательная головка вмещает сразу так много!

– Была бы отличной женой дипломата, – ответил Харгрейвс, ввинчиваясь в толпу и проталкиваясь к бару.

– А ваш братец преследует нас.

– Вот черт! Я думаю, он хочет поговорить с вами.

– А мне кажется, с вами.

– Он не мой брат. – Харгрейвс негромко рыгнул, деликатно прикрыв рот рукой. – Господи! Нет, он не мой брат. – Он резко остановился и повернулся с овечьей покорностью, когда похожий на него мужчина догнал их.

– А, это ты?

– Товарищ журналист, – обратился к нему Глеб Пономаренко, представьте меня вашему другу.

– Дорогая, тогда увидимся в воскресенье? – спросила Джилиан Лэм у невысокой и немного полноватой женщины с короткой стрижкой и большой челкой над очками в толстой оправе того же темно-коричневого цвета, что и волосы. В ее лице было что-то обезьянье. Она была привлекательна, но как-то по-мальчишески или скорее по-клоунски – с тем шутливым выражением лица, которое заставляло предполагать, что она и никогда не бывает серьезной.

– Надеюсь, дорогуша, – отвечала женщина. – А разве есть такие, кто не собирается быть на приеме Четвертого июля?

– Мне кажется, что Биб устроил что-то вроде репетиции, – пошутила Джилиан. – Тина, могу я предложить тебе выпить?

Женщина с челкой очень решительно затрясла головой:

– Я не могу тебя беспокоить, дорогая.

– Возле бара, э... чичероне, – призналась Джилиан. – Он мог бы принести тебе бокал.

– Шампанское, мадам? – спросил официант.

Джилиан заметила, что он уже некоторое время крутился поблизости. Это был пухлый молодой человек с выпученными глазами. Он был одет иначе, чем другие люди с подносами – в очень коротких смокингах и черных галстуках, на нем же был пиджак, белый галстук, светло-серые брюки и голубой цветок в петлице.

Официант слегка поклонился, протягивая им поднос. На нездоровом, землистого цвета лице выделялись неаккуратные усы; жесткие темные волосы были всклокочены.

– Будем мы иметь удовольствие обслуживать вас, мадам, в воскресенье? – спросил он.

Джилиан прислушалась к акценту. Не английский и не американский.

– О, это ваша фирма обслуживает посольский прием?

– Да, мадам. – Взгляд его выпуклых глаз обратился к Тине. – Вы, мадам, что-то будете?

– Удивительно, – ответила та, беря бокал с подноса. – То есть то, что та же фирма будет нас обслуживать. А как вас зовут? – Официант выглядел смущенным. – Я имею в виду название вашей фирмы, – поправилась Тина.

– «Ходгкинс и дочь», мадам, – коротко ответил он. – Всегда к вашим услугам.

Европеец, решила Джилиан, но много работал в Америке.

– Приятно знать, что прием за приемом тебя будет обслуживать свой официант.

– О, нет, мадам, я не официант. – Его выпученные глаза расширились, а жесткие волосы как будто встали дыбом. – Я их начальник.

– Поэтому и цветок в петлице? – кивнула Тина.

– Извините, мне пора. Большое спасибо, – прервал он разговор и отошел с пустым подносом.

– Ты думаешь, это правда, – задумчиво спросила Джилиан, что все эти большие приемы обслуживаются «Как-его-там и дочерью»? Ты должна знать, Тина.

– Я слышала об этой фирме, – ответила та.

– Да, но если так, встречала ли ты этого парня раньше?

– Кого? Этого пухлого? Никогда.

– И я тоже нет.

Тина драматически вздохнула.

– Как корабли, которые разминулись в ночи, – прошептала она.

С того момента, как их представили друг другу, Ройс Коннел искал вежливый предлог, чтобы покинуть Пономаренко. Он сослался на то, что он должен принести своей даме бокал, но официант с цветком в петлице помешал ему воспользоваться этим предлогом.

Дело не в том, что Коннел вообще был против общения с русскими. За годы его дипломатической службы он неоднократно имел с ними дело. Но то были досконально проверенные русские, с определенным положением и предоставленным в его распоряжение разведкой госдепа досье. Такие встречи проходили на жестко контролируемых дипломатических собраниях, обедах, приемах, празднествах, где беседа сводилась к скучнейшим фразам типа: «Да, и вправду, этот год был исключительным для Пуйи-Фюнзе, не правда ли?»

Но Глеб Пономаренко опасен, он – известный советский шпион, сам себе хозяин в Лондоне и занимается такими делами, о которых не принято говорить на публике. Сегодня обстановка была неофициальной, народ из шоу-бизнеса напоминал зубчики чеснока в тушеном мясе и незаметно создавал интимную атмосферу.

Ройс понимал, что этот прием давал повод другим посмотреть и себя показать, посплетничать и предоставить возможность посплетничать о себе. И поэтому совсем не стоило долго разговаривать на глазах у всех с советским шпионом такого ранга. Он, конечно, не был ни в чем виноват, но искусство служебной карьеры в загранслужбе состояло и в том, чтобы никогда не приходилось ни оправдываться, ни искать смягчающих обстоятельств.