— Ладно.

— Пойдем.

— Пойдем.

Так и получилось.

В этот вечер под ветвями сакуры, что перед крыльцом дворца Сисиндэн, собрались трое. Сэймей появился с небольшим опозданием. Он был небрежно закутан в белое каригину, а из его левой руки свешивался обвязанный веревкой большой кувшин. В правой руке он нес светильник, но так и не зажег его по дороге сюда. На ногах его были короткие сапожки из черной кожи.

Под сакурой уже стоял Хиромаса. Он был одет как на войну: официальное черное воинское облачение — сокутай и шапочка с закрученной лентой на голове. На левому боку — большой изогнутый меч, а в правой руке он сжимал лук. Стрелы висели на спине.

— Эй, привет! — позвал Сэймей.

— Здоро́во, — ответил Хиромаса.

Рядом с Хиромасой стоял щуплый человечек в одежде монаха. На спине у него висела бива, обвязанная веревкой.

— А это — Сэмимару, — представил Сэймею монаха Хиромаса.

Сэмимару, слегка согнув ноги в коленях, поклонился:

— Это Вы — господин Сэймей?

— Да. Я — Абэ-но Сэймей из Ведомства Инь-Ян, Онмёрё, — Сэймей заговорил вежливо и держался почтительно. — Я имел честь слышать о Вас, почтенный Сэмимару, от Хиромасы, — сейчас и манера говорить была у Сэймея значительно изысканнее, чем когда они были просто вдвоем с Хиромасой.

— Я тоже слышал о Вас, господин Сэймей, от господина Хиромасы, — маленький монах склонил голову на тонюсенькой как у цапли шее.

— Когда я рассказал господину Сэмимару о слышащихся в ночи звуках бива, он изволил пожелать всенепременнейше самому послушать, — сказал Хиромаса.

Сэймей, оглядев Хиромасу, сказал:

— А ты каждую ночь в таком виде ходишь?

— Не, не… Просто сегодня вы еще, ну и… Если бы я был один, я не стал так уж… — пока Хиромаса говорил, со стороны дворца Сэйрёдэн послышался низкий мужской голос. Сиплый и мрачный.

— Полюбишь меня… — печально бормотал голос. Он приближался, и в ночи появилась, обогнув западный угол дворца Сисиндэн, белая тихая фигура. Холодный ночной воздух был полон как туманом каплями дождя, тонкими, словно шелковые нити, и человеческая фигура походила на сгусток мороси, вьющейся в воздухе, не падая на землю.

— Мне же имя не время пока говорить тебе… — рассеяно прошел под мандариновым деревом. Белое лицо смотрит в никуда. Изящная шапочка, украшенный меч на боку, а шлейф накидки парадного белого одеяния волочится по земле.

— Господин Тадами? — прошептал Сэймей.

— Сэймей, — взглянул Хиромаса на Сэймея.

— И вот по такой дурацкой причине тоже начинают являться. Оставим его, — Сэймей вовсе не имел желания сделать с духом что-либо методами искусства Инь-Ян.

— Когда мало знаешь, тут начинаются чувства… — Перед дворцом Сисиндэн исчез. Голос, закончив стих, испарился, как дрожащий от зноя воздух тает в небе.

— Какой был печальный голос… — прошептал Сэмимару.

— И это ведь тоже был демон, — сказал Сэймей.

Звук бива послышался через некоторое время после этого.

Сэймей коротко хлопнул в ладоши, и тут из темноты тихо-тихо выступила женская фигура. Прекрасная женщина, с ног до головы завернутая в каракоромо[3] — верхнюю накидку со шлейфом поверх двенадцатислойного кимоно. Подтягивая за собой шлейф, она вступила в круг света от огня в руках Хиромасы. Весь пышный шелк был одного цвета — цвета лиловой глицинии. Женщина остановилась перед Сэймеем. Белые маленькие веки ее были прикрыты.

— Мицумуси проводит нас, — сказал Сэймей. Женщина приняла из его рук фонарь своими белыми руками. Раз — и уже горит огонь.

— Мицумуси? — произнес Хиромаса. — Это же… Это же имя, которое ты дал старой глицинии? — Хиромаса вспомнил одно соцветие глицинии, которое цвело утром в саду Сэймея, и ее сладкий запах. Нет, не только вспомнил. Этот запах исходил и от стоящей перед ним женщины, и струился в ночном воздухе, достигая ноздрей Хиромасы.

— Сикигами? — спросил Хиромаса, а Сэймей с легкой улыбкой прошептал: «Сю!» Хиромаса посмотрел ему в лицо и сказал со вздохом:

— Какой же ты странный человек… во всем…

Хиромаса посмотрел Сэймея, который отдал фонарь женщине, потом перевел глаза на огонь в своих руках. Сэмимару тоже был без огня, фонарь держал только Хиромаса.

— Что, огонь только мне нужен?

— Я слеп, поэтому мне одинаковы утро и вечер, с вашего позволения, — тихо произнес Сэмимару.

Повернувшись спиной в накидке цвета лиловой глицинии, Мицумуси тихо пошла сквозь висящий как туман в воздухе дождь.

Звенели струны бива.

— Пойдемте-ка, — сказал Сэймей.

В тихом холодном ночном воздухе идет Сэймей. В его руке висит кувшин. Иногда он подносит кувшин к губам и пьет саке. Похоже, он наслаждается этой ночью и очарованием музыки бива.

— Хиромаса, выпьешь? — сказал Сэймей.

— Не хочу! — вначале отказался Хиромаса, но когда Сэймей подшутил над ним, что, дескать, он боится опьянеть и не попасть стрелами в цель, стал пить.

А в очаровании бива была печаль.

Сэмимару с самого начала шел молча, обратив свой слух к музыке и наслаждаясь ею.

— Первый раз слышу эту мелодию. Но сколь же она печальна! — коротко прошептал Сэмимару.

— Грудь стискивает… — сказал Хиромаса, пристраивая лук на плечо.

— Это, наверное, чужестранная мелодия! — сказал Сэймей, поднося ко рту саке.

В темноте на ветках деревьев дремали сочные листья, и запах зелени наполнял ночной воздух.

Они пришли к воротам Расёмон. С ворот, сверху, действительно слышатся звуки бива, и они трое в молчании некоторое время слушали музыку. Пока слушали, стало понятно, что мелодии сменяются. На которой-то по счету мелодии Сэмимару пробормотал:

— А вот эту мелодию я имею честь немного помнить…

— Что!? — Хиромаса посмотрел на Сэмимару.

— Была мелодия когда-то, которую покойный господин министр Сикибу изволили однажды сыграть мне, и объяснили, что об этой мелодии не известно даже названия. Думаю, она была вот такой, — Сэмимару отвязал со спины бива и взял ее в руки. Он заиграл, подстраиваясь под льющийся с Расёмон звук. Звон двух инструментов начал переплетаться. Вначале игра на бива Сэмимару была немного неуверенной, но, то ли звук бива Сэмимару был услышан, только с крыши Расёмон стала повторяться одна и та же мелодия. И с каждым повторением из пальцев Сэмимару уходила неуверенность, и наконец звук его бива стал практически таким же, как тот, что прилетал с крыши Расёмон.

Изумительный звук.

Гармоничные звуки двух инструментов, тая друг в друге, разносились в ночи. От них тело покрывалось гусиной кожей. Сэмимару, увлеченно прикрыв слепые глаза, извлекал из бива звуки, словно преследовал что-то поднимающееся внутри него волной. На его лице светилось счастье.

— Я — счастливец, Сэймей! — прошептал Хиромаса со слезами на глазах, — разве думал я, что человеческие уши могут услышать такую музыку!

Бива играли, и их звон поднимался в темное небо. Послышался голос. Низкий, словно звериный. Сначала он тихонько вплетался в звуки бива, и постепенно нарастал. Голос слышится с ворот Расёмон. Некто на Расёмон рыдает, играя на бива. Незаметно обе бива смолкли, и остался только этот рыдающий с завываниями голос. А Сэмимару обратил свои слепые глаза к небу, словно провожал улетающие в пространство отзвуки музыки.

К рыданиям начал примешиваться голос. Слова были на чужеземном языке.

— Слова то не китайские… — сказал Сэймей и, послушав некоторое время, шепнул: — Язык страны Небесного бамбука.

Небесный бамбук — иначе говоря, Индия.

— Ты понимаешь, что ли? — спросил Хиромаса.

— Немного… — Сэймей ответил и добавил еще:

— У меня среди бонз знакомых много, ну и…

— А что он говорит? — после вопроса Хиромасы Сэймей недолго прислушивался к голосу:

— Говорит: «Горе!», а еще говорит: «Радость!». Вот, а еще, похоже, зовет по имени какую-то женщину.

Язык страны Небесного бамбука — иначе говоря, древнеиндийский язык санскрит, брахманский язык. Буддийские сутры изначально были записаны этим языком, а появившиеся в Китае буддийские свитки были в большинстве своем записаны иероглифами, подобранными по звучанию.