— Благодарность за поджаренную форель, — сказал Сэймей, заметив, что Хиромаса смотрит в его сторону вопрошающими глазами.

— А… — просто кивнул Хиромаса. Некоторое время они молчали.

Дул ветер. Шевелилась трава в саду. В темноте дрожали огоньки звезд. И тут, из звезд земных взвилось, описав дугу, желтое с синей каймой сияние. Как будто дыша, сияние несколько раз становилось то сильнее, то слабее, и вдруг — стало невидимым.

— Светлячки.

— Светлячки. — Прошептали одно и то же слово Сэймей и Хиромаса. И снова тихое молчание. Еще два раза взлетали светлячки.

— Может пора, Хиромаса? — вдруг тихо сказал Сэймей.

— Пора?

— Разве ты не с просьбой ко мне пришел? — сказал Сэймей, и Хиромаса, почесав голову, кивнул:

— Да. А ты понял, что ли, Сэймей?

— Да.

— Потому что я прост, да? — не дожидаясь, пока Сэймей об этом скажет, сам сказал Хиромаса.

— Так что за дело? — сказал Сэймей. Он сидел, опершись спиной на столб, и глядел на Хиромасу. Маленькое пламя огонька в плошке дрожало, и на щеки Сэймея ложились оранжевые отблески.

— Это такое дело, Сэймей! — Хиромаса вытянул шею вперед.

— Какое?

— Вот, форель сегодня была вкусная?

— Да, хорошая форель.

— Эта форель!

— Что с форелью?

— Честно говоря, я ее получил.

— Да?

— Получил от птичника Камо-но Тада́сукэ.

— Тысячерукий Тада́сукэ?

— Да, именно он!

— Он живет где-то за храмом Хосэйдзи.

— А ты хорошо осведомлен. Да, его дом близко к реке Камогава, он там разводит бакланов.

— И что с ним?

— У него там — колдовство.

— Колдовство, говоришь?

— Угу, — вернув вытянутую вперед голову в обычное положение, кивнул Хиромаса. — Этот Тадáсукэ — дальний родственник по линии моей матушки.

— Ах, вот как, он происходит из рода воинов?

— Нет, строго говоря, это не так. Из рода происходит внучка птичника Тадáсукэ.

— Понятно.

— Иначе говоря, дочь человека из рода моей матушки — это внучка Тадáсукэ.

— Гм.

— Человек тот был довольно-таки любвеобильный мужчина. Какое-то время он ездил к дочери Тадáсукэ, и от этой связи родилась девочка — внучка птичника Тадáсукэ Аяко.

— Понятно.

— И дочь Тадáсукэ, и любвеобильный мужчина несколько лет назад из-за болезни покинули этот мир, ну, а родившаяся от них дочь пока жива. В этом году ей будет девятнадцать лет.

— И?

— Заколдовали ее, эту внучку Аяко.

— Какое колдовство?

— Видимо, она кем-то одержима, но мне точно не известно.

— Вот как, — Сэймей с довольной улыбкой на лице смотрел на Хиромасу.

— Старик мне плакался прошлой ночью. Я его порасспрашивал, и выходит, что это дело по твоему ведомству. Вот потому я и пришел с этой форелью.

— Расскажи подробно.

И побуждаемый Сэймеем, Хиромаса, запинаясь и останавливаясь, начал рассказывать.

Клан Тадасукэ из поколения в поколение занимался разведением бакланов для рыбной ловли. Старый Тадасукэ — четвертый в роду. Лет ему, если посчитать, уже шестьдесят два. Построив дом поблизости от храма Хосэйдзи к западу от реки Камогава, он жил там вместе с внучкой Аяко. Его жена умерла восемь лет назад. Из детей была только одна дочь, она родила ребенка от приходившего любовника. Этот ребенок — Аяко.

Дочь Тадасуке, то есть, мать Аяко, тридцати шести лет от роду умерла от эпидемии, это случилось пять лет назад, когда девочке было всего четырнадцать лет. Отец Аяко говорил, что возьмет девочку к себе, но пока шли разговоры, и сам он умер от той же эпидемии. Так и прошло пять лет, как Аяко осталась жить у своего деда.

У Тадасукэ были золотые руки. Он мог одновременно управлять более чем двадцатью бакланами, и это искусство управления было так хорошо, что некоторые звали старика: «Тысячерукий Тадасукэ». Ему разрешалось приходить даже во дворец, и по случаю придворных развлечений на лодках старого птичника часто звали ловить рыбу. Много раз его звали в личные птичники в дома придворных, но он всем отказал и в одиночку работал с бакланами.

Около двух месяцев назад Тадасукэ подумал, что у его внучки, Аяко, завелся мучжина. Было подозрение, кто-то к ней приходит.

Дед и внучка спали в разных спальнях. До того, как девочке исполнилось четырнадцать лет, они спали в одной комнате, но умерла мать Аяко, и полгода спустя они стали спать в разных комнатах. То, что бывают вечера, когда спальня Аяко пуста, старик заметил чуть больше месяца назад.

В тот вечер Тадасукэ внезапно проснулся среди ночи. Шел дождь. Было слышно, как нити тихого мягкого дождя падали на крышу. Когда старик засыпал, дождя не было, видимо, он пошел ночью. Время — только начался час мыши, то есть заполночь.

«Почему я проснулся?» — подумал Тадасукэ, и тут снаружи донесся громкий плеск разлетающейся воды. «Вот оно», — вспомнил старик: во сне он слышал такой же звук. Этот звук воды и прогнал его сон. Похоже, что-то упало в ров во дворе. У старого птичника была отведена до двора дома вода из реки Камогава. Он запрудил воду, сделал ров и выпустил туда форель, карасей и карпов.

«Может быть, во рву плещет форель, а может что другое?» — подумал он. И пока размышлял, расслабился, но только погрузился в легкую дрему, как снова громко всплеснула вода.

«А вдруг это за рыбой пробралась выдра или еще кто? А если не то, так вылетел какой-нибудь баклан и влетел в ров?» — старик решил проверить, что творится снаружи, и зажег огонь. Просто одевшись, он собрался выйти на улицу, но вдруг встревожился: что с внучкой, с Аяко? Слишком уж в доме тихо.

— Аяко… — позвав, Тадасукэ открыл дверь. Но внучки, которая должна бы там спать, нет. В тесноте темной комнаты дрожит лишь огонек в руке Тадасукэ. — Может, пошла по нужде наружу? — подумал Тадасукэ, но грудь его стиснула смутная тревога.

Спустившись на земляной пол, старик открыл дверь и вышел на улицу. И там он увидел Аяко. Девушка влажными глазами посмотрела на деда и молча зашла в дом. Ее волосы, одетое на ней тонкое кимоно, от того, наверное, что она попала под дождь, были мокры, хоть отжимай.

— Аяко, — позвал Тадасукэ, но девушка не отвечает. — Куда ты ходила? — не оборачиваясь, она выслушала вопрос деда, вошла в комнату и закрыла дверь. В тот вечер на этом и закончилось.

На следующее утро, сколько бы Тадасукэ ни спрашивал, что было ночью, Аяко лишь качала головой. Похоже, она ничего не помнила. Она была настолько обычной, что старик готов был даже подумать, что он спал и видел сон. Так постепенно Тадасукэ забыл об этом происшествии.

В следующий раз нечто подобное случилось с Тадасукэ через десять дней. Все было как в первый вечер. Старик внезапно проснулся в полночь. Слышался звук воды. Действительно с улицы, со стороны рва — громкий плеск. Это не рыба. Нечто довольно большое бьет по воде. Пока старик прислушивался, плеск донесся снова. Тадасукэ вспомнил, что было десять дней тому назад. Тихо поднялся, не одеваясь, не зажигая огня, он прокрался к комнате Аяко, открыл дверь. Из окна тонко струился лунный свет, и комната выглядела призрачно. Никого не было. Нос учуял странный запах — звериный. Постель под рукой была теплой.

Снаружи раздался громкий всплеск. Тадасукэ, стараясь не шуметь, подошел к двери и взялся за нее рукой. Он хотел открыть дверь, но задумался: если резко открыть дверь, есть опасность быть замеченным тем, кто шумит водой во рву. Тогда старик вышел наружу через задний ход. Пригнувшись, обошел вокруг дома и, стараясь не шуметь, пошел в сторону рва. Из-за угла дома он тихо выставил голову.

На небе висит луна. И в свете луны в воде во рву что-то движется. Нечто белое. Голый человек. Женщина. Женщина, погрузившись в ров выше пояса, с серьезным лицом разглядывает воду.

— Аяко… — потрясенно пробормотал Тадасукэ. Это была его внучка, Аяко. Полностью обнаженная, почти по грудь погрузившись в воду, сверкающими глазами она вглядывалась в поверхность. Сверху лился лунный свет. По мокрой белой коже Аяко скользило, сверкая, голубое лунное сияние. Прекрасное, но не нормальное зрелище.