Но однажды мне не удалось сбросить сумрачного состояния. Ровно неделю я ходила, погруженная во мрак, без проблеска света и радости в душе. Сначала я не понимала, что происходит. Но потом села на пол – часто сидела на полу, когда рисовала или лепила – и задумалась. Получалось, что из-за какой-то девочки, которая не имеет ровным счетом никакого ко мне отношения, семь дней моей жизни, моего собственного времени, которым я вправе распоряжаться как хочу, потрачено впустую.

Но ведь это мое время! Оно подарено, даровано мне и это единственное мое богатство; единственное, что у меня есть!

Так я думала, точнее, знала; знала, что жизнь мне дарована, что время жизни и есть мое богатство, мое единственное сокровище, и я могу полноправно распоряжаться им, на все сто процентов, как хочу. Как же я могла лишить себя радости на целых семь дней? Нет, я категорически не согласна была так жить!

Именно благодаря Наташе я впервые ощутила на себе опустошающую силу безрадостного существования. За всю неделю плена в сетях сумрака, я не смогла получить от жизни ни капли наслаждения, ни крохи удовольствия. И не от того, что в ней что-то изменилось, ухудшилось; а от того, что на свете есть одна, непохожая на меня, непонятная мне, странная девочка; которой не жаль маму, и которая ничего не боится и улыбается всей душой, потому что не знает, что жить страшно и в любой момент может случиться…

9

Не помню сколько времени я провела в тот день, сидя на полу; мама на работе, сестренка и бабушка где-то за пределами воспринимаемого мной мира. Сумрак все еще лежала на мне, когда, отвернувшись от него, я принялась не то лепить, не то рисовать. «Нет, я не могу позволить себе этого состояния, мне слишком дорога жизнь», – сказала я, и оно ушло…

Тогда же состоялся важный для меня разговор с Тенью.

– Все же, чем хочешь заняться, когда вырастешь?

Я начала было отвечать, но вспомнила, что мы как будто все обсудили.

– Зачем же снова возвращаться к этому вопросу? Или можно еще чем-нибудь заняться, дополнительно? Если так, хочу еще рисовать, лепить, шить, вязать, хочу быть милиционером, совершить подвиг, стать балериной и обязательно любить…

– Тебе надо выбрать.

– Писателем.

– Хорошо, но любить для этого не обязательно, тебе не дано.

Мы стали спорить; я была уверена, не испытав любви, писателем не стать. «Конечно, – подумала я тайную от Тени мысль, – я бы побоялась как Наташа, оставаться одна в толпе взрослых мальчиков; девчонки-невидимки не считаются. Хотя, то, что может она, безусловно смогу и я…»

Моя уверенность, что без любви писателем не стать была неколебимой, абсолютной: «Это же фундаментальное чувство, главная ценность жизни, как без него?»

И тогда я услышала:

– Хорошо, но учти – за все надо платить.

Я поняла эти слова буквально – платить деньги.

– За любовь? – удивилась я и подумала на невидимого собеседника: «Какой же он бестолковый!»

– Это в капиталистических странах за все платят, а у нас другая система, – я задумалась, и пожалела народ капиталистических стран: «Неужели они даже за любовь платят, бедные, как они выживают? Какое счастье, что мне повезло родиться в Советском Союзе!»

– Не знала, что там платят и за любовь. Неужели недостаточно, что приходится платить за образование и лечение? Их еще заставляют брать кредиты, и они всю жизнь проводят в долгах, и даже умирают должниками… ты, наверно, не знаешь, у нас другая система: учеба, медицина, жилье, все бесплатно… И потом, я красавица… я особенная… И потом – мне всегда везет…

Я приводила эти доводы потому лишь, что снова и снова слышала: «За все надо платить… за все надо платить…» Что говорить, ангел мне достался совершенно бестолковый.

10

С ангелом мы в тот день так и не договорились – платить за любовь никто не собирался. Но разговор ознаменовал серьезную перемену – я перестала выходить во двор. Потому никогда больше не видела Чудягину Наташку, и не испытывала чувства, которое впоследствии идентифицировала как зависть, возможно ошибочно.

Между прочим, своим ощущениям не обязательно давать названия. Зачем мы это делаем? Чтобы что? Чтобы кому-то о них рассказать? Но зачем? Чтобы насмешить? Или чтобы помогли с ними разобраться? Наши ощущения – наша личная проблема, с которой никто не может разобраться кроме нас самих. Это, как если бы кто-то за меня вылезал из материнского лона, или кто-то жевал и глотал за меня пищу, за меня дышал, за меня двигался. Никто не может этого сделать за меня. Так же и мои ощущения. Они целиком и полностью – моя ответственность: что хочу то и ощущаю, хочу ощущаю это, хочу – то…

Нужно просто помнить, что сумрак возвращается. И желательно увидеть его причину. Она всегда связана с чем-то и с кем-то конкретно – с конкретной ситуацией, или с вашим начальником, женой-мужем, другом или подругой, соседом, наконец. Потому нужны бдительность и агрессия.

Да, и бегите от тех, кто пытается пригладить вашу агрессию, ощущение несогласия, внутренний протест. Бегите также, если не способны преодолеть, превзойти причину агрессии. Вы же хотите жить комфортно, вы же не хотите навредить близким, родным, самым дорогим; тем, кто доверяет вам целиком и полностью, тотально?

Как, например, доверяла мне Марина, единственная младшая сестра.

Кроме нее у меня не было ни братьев, ни сестер. Кроме нее не было, и нет, в этом мире человека, ради которого я готова была спорить с судьбой, с богом; и не просто спорить, но воевать с ним.

Война с богом ужасна. Она называется адом, если уж мы даем имена нашим ощущениям…

11

Пропускаю годы, которые просто текли, без внутренних и внешних потрясений. Однако опустить такой эпизод, как встречу с моим первым учителем-мучителем, не могу…

Наша с сестрой школа находилась в соседнем квартале и была одной из лучших в Светлогорске по показателям успеваемости. Учителя любили учащихся, независимо от их индивидуальных способностей и возможностей родителей; такое сейчас трудно представить. Учились мы с сестрой хорошо. В тот год я перешла в четвертый класс и уже грелась в лучах статуса всеобщей любимицы, отличницы примерного, истинно-послушного поведения.

Меня вполне устраивала жизнь счастливой советской школьницы, первой решавшей задачки по математике, отвечавшей на «самые сложные» вопросы по истории древнего мира и участвовавшей в художественной самодеятельности. И вдруг этой идиллии пришел конец из-за какого-то пустяка – пробы Манту. Тест на наличие в организме туберкулезной инфекции оказывался положительным и прежде, но на этот раз я прямо-таки судьбоносно потеряла сознание.

Это случилось на уроке физкультуры. Нас построили в коридоре школы и продержали в строю на миг дольше, чем я могла выдержать. Очнулась я от холода. Сильные и очень холодные руки сексапильнейший старшеклассника бегом несли меня в медпункт. В котором, в это самое время, шел консилиум по итогам тестирования. Врач, держа карточку, зачитывала присутствующим сведения о моем здоровье.

– А вот и она сама, – сказала докторша, когда открылась дверь…

В итоге единогласным решением комиссии мне выдали направление в санаторную школу-интернат.

12

Мама, конечно, сразу испугалась – интернат имел дурную репутацию. Ходили слухи о распущенности интернатских девочек, о малолетних бандитах, выходящих в курортную ночь всячески хулиганить и грабить отдыхающих. Приятельницы мамы, Зоя и Роза, сидя в нашей кухне, подливали масло в огонь ее страхов. Чуть старше мамы, старые девы и успешные партийные функционерки, предостерегая от поджидающих в интернате опасностей, они в то же время не отговаривали нас, понимая, что меня надо подлечить…

Интернат стоял на холме, на границе курортной зоны Светлогорска.

Начиналась же курортная зона со старинного парка. Вдоль русла реки Светлая, вокруг зоопарка и озер, парк давно превратился в лес с зарослями шиповника, мушмулы, дикой яблони, груши, алычи и вишни, калины, рябины и боярышника. Прочие деревья и кустарники, которых мне не счесть, перемежались полянами с высокой, местами по пояс, некошеной, непроходимой из-за репейника и сушняка, травой.