После молока мы с дедушкой выдули по одному свежему сырому яйцу, так же услужливо поданные нам Нуржан.

Это вдобавок к тому, что за компанию с дедом, я уже съела одну гнилую прошлогоднюю грушу, что он извлек из подвала…

До сих пор не понимаю почему мы ели гнилые груши – а бабушка регулярно доедала мои огрызки! – когда рядом стояли ящики отличных прошлогодних груш, и в саду зрел новый урожай.

Вопрос риторический, на самом деле. Эти люди знали нужду не понаслышке, пережили голод и смерть близких…

73

С чувством исполненного долга – угодила всем – я ушла в большой дом. Следом пришли остальные. Бабушка, совершив омовение, в ожидании ночной молитвы, взялась было за рукоделие, однако, сражаясь с усталостью и сном, почти не вязала, но постоянно поглядывала то на часы, то на дедушку, примостившего у ее ног на низеньком табурете.

В продолжение ревизии, Хасен принес из подвала неполную корзину кукурузы и поставил возле Хамида; дед вопросительно посмотрел на младшего сына.

– Больше нет, последняя, – ответил тот.

Взяв два початка, Хамид начал старательно тереть их друг о друга, соскребая зерна. Когда из-под рук, со скрюченными от старости и артрита пальцами, в ободранный эмалированный таз звонко посыпались зерна, все оживились.

Я лежала на кровати с зажатой в руке драгоценной брошью. Выплыв из дремы от звона зерен, обнаружила, что голая лампочка под потолком подло светит мне прямо в лицо.

– Они так терпеливы, эти люди. Где они берут силы после долгого летнего дня так деятельно ждать ночной молитвы? Нет, я так жить не смогу, никогда не смогу; и не хочу. Только любить хочу, как бабушка с дедушкой любят друг друга. Все остальное мне здесь не нравится, – сказала я мысленному собеседнику и вновь погрузилась в сон, отмечая, что без дяди Кадыра, кружившего меня и подбрасывавшего под потолок, вечерами скучно: – Ни фруктов, ни Кадыра… и даже если бы он был здесь, а не на заработках, он, наверно, не смог бы уже подбрасывать меня – я стала большой и взрослой… Зачем я только приехала?..

74

К слову, в семье в тот год было сразу два прибавления: молодая жена Кадыра и их новорожденная дочь. Они не вписались в канву повествования, но обе – очень важные для меня люди.

75

Ближе к ночи меня растолкали и отправили спать. Я вышла из комнаты, закрыла за собой дверь. «Как же теперь пройти до своей комнаты? Интересно, тень уже появилась?.. Откуда она только берется?» Страх и прохлада июньского вечера пробудили меня окончательно: «Зачем я приезжаю? Только тут я просыпаюсь каждое утро с мыслью, что за зеленым солнечным днем непременно настанет вечер, и я окажусь в этом жутком полумраке. Так ли хорош туркужинский день, чтобы платить за него туркужинской ночью? Когда помня об ужасе за спиной, не оглядываясь назад, я сама, и никто иной, должна, пройдя по длинному коридору, открыть дверь к своему спасению».

Это была совершенная метафора моей собственной жизни, как теперь понимаю; яркая, но не полная. Она подразумевала, что в конце страшного коридора есть спасительная дверь. Но что делать, если вдруг обнаружится, что дверь заперта? А разве не может случиться, что двери нет вовсе? Что делать, если ты оказался в полном чудищ длинном коридоре? Как пройти по нему без потерь? И если рассматривать тот коридор как метафору, не является ли такой же метафорой спальня с видом на кладбище?

Верно ли, что наши страхи не случайны? Всегда ли страх – проявление интуиции? Бывает ли страх ложным? Как отличить реальный кошмар от кошмарного сна?

На эти вопросы есть тысячи различных ответов у сотен, тысяч авторов; у них есть, а у меня нет, потому я только излагаю свою повесть, и то по принуждению…

С другой стороны, почему бы не написать свою историю? Вдруг найдется кто-нибудь, кто, прочитав мою историю, осмотрительнее напишет свою. Должен же быть хоть какой-то смысл в моих слабостях, хоть какая-то от них польза.

76

В тот вечер, как всегда, оказавшись в коридоре одна, съежившись от страха, я постояла секунду и пошла, боковым зрением следя за движением тени, не в силах ускорить шаг, с трудом переставляя непослушные отяжелевшие ноги. Вдруг мне пришла мысль обернуться и посмотреть на свою тень. Бредовая идея, с учетом моих страхов, но, что удивительно, подспудно я знала, что сделаю это – некоторые мысли имели надо мной поразительную власть. Затем я вспомнила о броши – она напомнила о себе сама, шершавым покалыванием в ладони.

– Да-да, брошь тебя защитит, – отчетливо прозвучал несмешливый голос.

– Да-да, – эхом подумала я, не обращая внимания на иронию.

Чуть сжав прижатый к груди кулак, и острее ощутив лепестки броши, я оглянулась назад через левое плечо.

– Это не я! – вскликнула я в следующий миг.

– Это не моя тень! – возмутилась я уже мысленно. – Я еще маленькая, только закончила второй класс! Где тень от моего платья с завышенной талией и красивой пышной юбкой, и рукавом «фонарик»? Его сшила моя мама! – я негодовала: «И где же мои ножки? Где мои красивые ножки?!»

Мне хотелось разрыдаться от такой несправедливости, призвать всех, кого можно призвать, чтобы только засвидетельствовать, что эта тень – не моя.

И действительно, прямо от моих стоп, сначала по полу, затем ломаясь от плинтуса, шли совсем другие ноги – в брюках! Я отчетливо видела по́лы пиджака, широкие плечи, на которые свисали длинные распущенные волосы. На автомате я подумала: «Наверно, это все же не волосы, но капюшон… Или все же это я, и мои волосы распущены?»

Подняв свободную руку, потрогала косы. Несколько раз проведя рукой по волосам – тень не шевельнулась все это время – я удостоверилась, что и руки тоже не мои, и голова. И мысли, и глаза! И да, Тень смотрела на меня. Она присутствовала отдельной личностью.

Это был мужчина. Добрый. Он улыбался, мысленно говоря: «Да, изучай, исследуй, это Я».

77

Словно отделившись от себя, я наблюдала себя со стороны; не выскочив из себя, но изнутри же, и в то же время – со стороны. Обнаружила при этом, что, во-первых, открыто, искренне возмущаюсь – возможно, впервые в жизни; во-вторых, я забыла, что нахожусь в ситуации, в которой уже привыкла испытывать страх и, хотя контекст прежний – полумрак и тень, – я не боюсь. Все время искала страх, но его не было – только ощущение свободы, воли; и чувство, что нахожусь в обществе безоговорочного защитника, любящего меня безусловно, родного…

78

Видно, услыхав мой вскрик, из комнаты родителей вышел Хасен. Взяв за руку – второй раз за день его влажная рука прикасалась к моей руке, такой же теперь влажной – он довел меня до двери спальни. И хотя вместо страха пришло спокойное знание, что никогда не была и не буду одна, за эту ладонь, что молча взяла мою руку, я благодарна Хасену до сих пор.

Этим вечером моя комната и постель не казались холодными, а кладбище, растеряв демоническую привлекательность, стало если не родным, то уж точно живым и теплым. Иначе и не могло быть – на нем ведь похоронен – на нем живет! – мой папа, папочка.

Ночью я крепко спала, а на рассвете мы – я и моя Тень – поговорили.

Того разговора я не помню, и не хочу фантазировать на эту тему. Отмечу только еще раз, что это было последнее лето, проведенное у родственников отца. Щемящая, острая, невозможная, неутолимая любовь к ним, к их дому, саду и даже их фруктам навсегда покинули мое сердце.

Я больше никогда не видела ни бабушку, ни дедушку, ни Нафисат, ни Хасена, ни других дядей. И я не знаю и не помню, как это случилось по факту, но дальше они жили без меня. Хотя в Туркужин я еще ездила несколько лет. Но гостила теперь у родственников по материнской линии.

79

Каждое лето в нашей квартирке в Светлогорске мама делала ремонт: приводила в порядок сантехнику, белила-красила, покрывала лаком пол. Слова «евроремонт» мы еще не знали; как не знали, что ремонт по силам поднять только специальным людям, «мастерам».

Благодаря этому незнанию, с тринадцати лет я штукатурила и белила, клеила обои и выкладывала плитку. Как бы я все это делала, если бы знала, что не умею этого делать?