— Ну, а потом? — Даулат отложил лопату в сторону и вытер пот со лба тыльной стороной руки.

— Потом пришлось мне выехать в Сурат: мать приболела — письмо оттуда пришло. Я посылал ей каждый месяц по шестьдесят, по семьдесят, а то и по восемьдесят рупий — если удавалось больше заработать. Дела в гараже у моего хозяина шли отлично, сам он был очень добр к нам — частенько наведывался в каморку, спрашивал, как живем, не надо ли чего. Главный механик Рам Ранг тоже казался порядочным человеком. Никогда никакой каверзы мне не устраивал. Так вот, когда от матери пришло письмо, я показал его Рахиму-бхаи. Тот дал мне восемьдесят из аванса, тридцать я оставил Шамшад, а остальные взял себе и в тот же день уехал в Сурат, сказав жене, что вернусь через неделю…

— Что ж было после? — спросил Даулат.

Ясин, глубоко всадив лопату в землю, резким рывком поднял большой пласт, потом, ухватив его одной рукой за пук вялой травы и глядя на него с ненавистью, швырнул в сторону.

— Вышло так, что в Сурате я пробыл вместо одной недели почти две — матери было плохо. Как только ей полегчало, я занял денег на билет и вернулся в Бомбей. Добрался до дому, умылся, переоделся, поел и лег на кровать, а Шамшад села рядом и стала растирать мне ноги и вдруг — как заплачет! Я вскочил, будто меня ужалили: — Что с тобой, Шади?

Сквозь рыдания я услышал:

— Как только ты уехал, сюда пришел хозяин… он несколько раз приходил и говорил гадости…

— Что именно? — Меня трясло, как в лихорадке.

— Говорил: «Я дам тебе сто рупий».

— А ты?

— Я заперлась изнутри. Он ушел, а на другой день опять явился, сказал, что даст двести. Я опять закрылась на ключ. Через два дня он снова был тут… Сказал: «Если сама не захочешь, так я тебя силой возьму, а согласишься — подарю золотые браслеты».

— Что, жена-то твоя в самом деле так хороша собой? — спросил Даулат.

— Очень.

— Большую ошибку ты сделал, брат, — сокрушенно покачал головой Даулат. — Нельзя бедняку брать в жены красивую женщину.

— Почему?

— Такую дома не удержишь.

— Так ведь красота — это тоже богатство.

— Еще чего! Видали? Кто живет в добре, тот ходит в серебре! Разве богатство с бедностью уживается?

— Бывает… Да вот, к чему далеко ходить — твои-то родители дали же тебе такое имя?^[43]

— Промахнулись они… Я, как говорится, именем богат, а сам бедноват… Ну ладно, что дальше-то было?

— Я рассвирепел, влепил жене затрещину. «И ты, подлая, согласилась? Тряпок тебе дорогих захотелось, твари беспутной?» — закричал на нее. Она зарыдала пуще прежнего: «Клянусь… клянусь святым Кораном, никто, кроме тебя, ко мне в жизни не прикоснулся!» Потом, немного успокоившись, она рассказала: «От слов хозяина вся кровь во мне вскипела, я стала ругать его на чем свет стоит. Уж как только я его не честила! Все соседи сбежались. С того дня хозяин твой сюда носу не кажет!» Она снова заплакала. Но я не стал ее утешать, не стал, как бывало, гладить по голове, чтоб успокоилась. Тут же встал и вышел из клетушки, прямиком к гаражу, но Рахима-бхаи там не оказалось, мне сказали, что он пошел к бензоколонке. Я — туда. Но он ушел в контору — проверять счета. Я побежал в контору — в самом деле, он сидел там — и бросился на него с ножом. Но он отшвырнул меня. Однако нож был у меня в руках, и я снова кинулся на него. Мы боролись несколько минут. На шум в контору прибежали рабочие с бензоколонки. Меня схватили, отвели в полицию. Потом был суд — вкатили мне полтора года…

— А как же Шамшад?

— Я ничего о ней не знаю.

— Почему?

Ясин отложил лопату в сторону. Повернувшись спиной к стражнику, он присел на корточки и закурил. Сделав глубокую затяжку, он продолжал:

— Поначалу, первые два месяца, она каждый раз приходила на свидания. И мать приехала из Сурата, привезла с собой сэкономленные двести рупий. На них они с женой жили два месяца. Потом настали трудные времена. Жене пришлось продать свои серебряные украшения, посуду, кровать, мое постельное белье и тюфяк. На вырученные деньги они прожили еще месяца четыре. Потом жена стала брать деньги в долг. Когда через пять месяцев она пришла ко мне на свидание, я не узнал ее: до того исхудала, глаза ввалились, сама на себя не похожа. Взглянул я на нее — и комок к горлу подкатился, в голове мелькнуло: «И что я сразу не всадил нож в того подлеца? Избавился бы ото всех бед разом, пусть бы даже меня и повесили!»

Ясин помолчал. Потом, еще раз затянувшись, продолжал:

— Как-то поздно вечером к жене тайком зашел Рам Ранг, главный механик, принес тридцать рупий. Их хватило ненадолго. Тогда мать стала работать поденщицей в двух семьях — чистила посуду, мела пол, делала уборку. Платили ей мало. Так с хлеба на воду и перебивались. Однажды опять пришел Рам Ранг, на этот раз дал двадцать рупий. «Только никому не говорите, что я помогаю жене Ясина. А то, если хозяин узнает, меня с работы выгонят», — предупредил он. Мать со слезами на глазах благодарила его, а жена моя сказала, что с этих пор будет считать его своим братом. Прошел еще месяц. Начался сезон дождей. Мать с женой, потратив все, что дал Рам Ранг, сильно бедствовали. И тут он опять пришел и принес пятьдесят рупий. Женщины не знали, как и благодарить его. Мать стала молиться, призывая божье благословение на голову Рама Ранга, а Шамшад испекла лепешку, чтоб угостить его. Дождь на улице лил как из ведра. «Куда ты пойдешь в такую непогоду? — сказала мать. — Оставайся здесь». Рам Ранг остался. Лег и сразу же уснул, а ночью жена проснулась от того, что ее крепко схватили за руку. Она закричала. Но прежде, чем собрались соседи, Рам Ранг вскочил и выбежал на улицу.

— Ах, так, значит, и Рам Ранг и Рахим-бхаи — оба покушались на честь твоей несчастной жены! — с горечью произнес Даулат.

Заключенные замолчали и принялись копать землю. Через несколько минут Ясин вновь заговорил:

— Она и потом приходила сюда, но не часто. Бедная! В ней ничего не осталось от прежней Шамшад. Только кожа да кости! Я очень жалел ее и больше не расспрашивал, каково ей приходится, почему худеет день ото дня, как поживает мать. Велик ли прок от таких вопросов!

— Да, ты прав, — сказал Даулат и вздохнул, видно, вспомнил о чем-то своем.

— Последний раз — это было четыре месяца назад — она пришла и рассказала, что Рахим-бхаи по-прежнему пристает к ней, говорит: «К чему свою молодость губишь, с голоду, что ли, хочешь помереть, приходи лучше ко мне, подарю тебе золотые браслеты, будешь жить не в этой конуре, а в большой комнате с электрическим вентилятором, куплю тебе шелковое платье, поставлю радио — в общем, будешь нежиться в роскоши да в довольстве, как сыр в масле кататься»! Шамшад, сказав это, посмотрела на меня такими молящими глазами, словно кто-то нанес ей ложевую рану, а она спрашивает, что ж с ней теперь будет. А что я мог ей ответить? Я молчал, опустив голову. Она тоже склонила голову — так и застыла передо мной. И только слышно было, как слезы — кап, кап, — текут из ее огромных глаз. Мы — муж и жена — стояли друг против друга. Нас отделяла железная решетка. Но если железную решетку тюрьмы я мог бы сломать своими руками — кулаки-то у меня здоровенные, — так разве под силу мне, брат Даулат, та решетка, невидимая, что выросла между нами! Долго мы стояли так и молчали. Наконец, не сказав ни слова, она ушла. И больше уж не приходила. Сегодня исполнилось ровно четыре месяца с того дня. Осталось мне сидеть здесь еще шесть. А дальше что?.. Ух, зачем я тогда не всадил нож в самое сердце Рахима-бхаи!

Голос у Ясина задрожал, к горлу подступили слезы, но Ясин не заплакал — словно горький кусок, проглотил он свою обиду. Лишь с большим ожесточением налег на лопату.

Около получаса работали молча. Вдруг на дворе появился тюремный надзиратель в сопровождении стражников. Они вели трех женщин в арестантской одежде. Подойдя к Ясину с Даулатом, надзиратель остановился. На лице его была улыбка. Ясин недоуменно посмотрел на него. Надзиратель, чуть отступив назад, спросил, указывая на одну из заключенных: