Рампьяри (преодолевая смущение). Ты… ты… ты — мой Дуду!..

Я (смущенный еще больше, чем она). А ты — моя Диди…

Рампьяри (отступая). Ты — мой Лулу!..

Я (наступая). Ты — моя Зузу!

После этого я подойду совсем близко к ней и возьму за руку… Потом… потом…»

Дальше фантазия отказывалась служить Бхолараму. Сердце и мозг его заволокло туманом, в ушах будто лопались какие-то пузырьки… Встав из-за стола, он поплелся к веранде. Часы на башне секретариата стали отзванивать полдень.

Пора было идти домой. Бхоларам убрал бумаги и вышел на улицу. Но — вот странно! — пока он сидел в конторе, сердце и разум еще повиновались ему. Казалось, каждое слово предстоящего разговора было тщательно продумано и твердо врезалось в память. Но по мере того, как автобус приближался к дому, сердце начинало биться все чаще, сознание заволакивало каким-то мраком, в котором, рассыпая голубоватые искры, сталкивались электрические волны.

Когда наконец Бхоларам дошел до угла квартала, все слова нежного диалога словно вымело из его головы. Горло пересохло, язык распух, будто в него всадили сотню колючек. Ноги отказывались повиноваться — бедняга шатался, как пьяный.

Возле дома суперинтенданта он собрал всю свою волю и, оторвав взгляд от земли, поднял глаза. Прислонясь к дверному косяку, на него с улыбкой глядела Рампьяри. И тут мужество окончательно покинуло Бхоларама. Губы его пытались произнести «О джи!» — но звуки застряли в горле. Ноги, описав немыслимый пируэт, зацепились за какой-то камень, зажатые под мышкой папки посыпались на землю… Сгорая со стыда, наш герой кинулся их подбирать.

Когда он наконец осмелился украдкой взглянуть на дверь, красавицы уже и след простыл. Понурив голову и проклиная себя за трусость, Бхоларам поплелся домой.

На другой день он принял серьезное решение. Так больше продолжаться не может! Если он не осмеливается произнести слова любви, то следует их написать. Стоило ему только подумать об этом, как ворота, двери и окна его мозга широко распахнулись для всех поэтов. Даг, Сурдас, Рахмат, Мир, Мирабаи, Раскхан, Мадхук, Кабир, Атиш, Баччан, Азад, Анджам, прихватив с собой груды увесистых фолиантов и сбивая друг друга с ног, ринулись вперед. А Гульзар, чтобы занять свое место, ухитрился даже пробить отверстие в потолке. Какая была толчея, какой шум — трудно себе даже представить!

Первое письмо получилось на пятидесяти страницах. Собственно говоря, это было не письмо, а описание тяжких странствий израненной души по юдоли скорбей. «Общий обзор тридцати восьми лет жизни Бхоларама-Дуду». Но — увы! — слишком много там было рассуждений, слишком мало жизни… Бхоларам изорвал его на мелкие клочки. Другое письмо было уже на тридцати страницах, следующее — на двадцати.

Так, промучившись три-четыре дня, Бхоларам сочинил наконец послание на семи страницах. В более сжатой форме излить свои чувства он не мог.

Несколько раз перечитал он это письмо. Затем аккуратно переписал послание: разбил на абзацы, оставил ровные поля, украсил завитушками прописные буквы, тщательно расставил точки и запятые. Потом снова все проверил и, когда убедился, что «общий итог» положителен, приколол к письму розу, положил в надушенный конверт и решил, что, если сегодня, возвращаясь из конторы, встретит Рампьяри, если она будет одна, если она будет весела, если она улыбнется ему, если будут соблюдены все эти «если», он передаст ей свое письмо и, не говоря ни слова, удалится. Сегодня он не позволит себе никакой сумятицы — ни слабодушия, ни затмения разума. Спокойно и уверенно приблизится он к ней, подаст письмо и уйдет к себе в дом. Вот и все. А там — будь что будет!

Спокойно и уверенно вышел вечером Бхоларам из конторы. Без всякого волнения сел в автобус. С независимым видом сошел на своей остановке и медленно направился к заветному углу. Рампьяри, как всегда, улыбаясь, стояла у дверей. Но что это? Стоило Бхолараму только взглянуть на нее — и бог знает, куда девалось его мужество. Он уже не помнил, что ему нужно делать, а чего — не нужно. Руки и ноги у него задрожали, в глазах потемнело. Он уронил конверт в колючую изгородь садика возле дома Рампьяри и бросился бежать к своему одинокому гнезду.

Обуреваемый сомнениями, Бхоларам всю ночь не мог заснуть. Заметила ли Рампьяри конверт? Вероятно, заметила. Правда, зеленая изгородь кустов в том месте очень густа, но ведь женский глаз подобен рентгеновскому лучу, он проникнет повсюду, доберется до самого сердца… Может ли статься, чтобы она не увидела конверта? Нет, конечно, увидела! С бьющимся сердцем, трепетными руками подняла она письмо и, если поблизости никого не было, прижала его к груди… А затем вскрыла и прочитала послание. Какие краски, должно быть, играли на ее лице, пока она читала! Она то улыбалась, то вспыхивала от смущения, то досадливо кусала губы; порой сбрасывала покрывало на плечи, потом вновь натягивала его на голову; иногда прятала лицо в подушку, заливаясь звонким смехом, или, скорчив забавную гримаску, шептала: «Полно вам, джи, полно! Перестаньте!»

В воображении Бхоларама, словно на экране, одно видение сменялось другим. Из этого блаженного состояния его вывела неожиданно мелькнувшая мысль: а вдруг Рампьяри не заметила письма? Что, если оно попало в чужие руки? Письмо… живая изгородь… Все перемешалось и закружилось в голове Бхоларама. В безумном испуге вскочил он с кровати и бросился к дому Рампьяри.

Вокруг царили тьма и безмолвие. Несчастный влюбленный тихонько подкрался к тому месту, где он уронил письмо! Увы! Оно по-прежнему лежало в кустах. Никто его не поднял, никому оно не было нужно… Бхоларам почувствовал острую печаль и вместе с тем бесконечное облегчение. Он подобрал злополучный конверт, сунул его в карман и направился к своему дому. Но тут, на его беду, из темноты вынырнул горкха, ночной сторож.

— Стой! Кто идет?! — закричал он, преграждая путь Бхолараму.

Вместо ответа наш герой только громко икнул. И лишь когда горкха в третий или четвертый раз повторил свой вопрос, бедняга с трудом выдавил из себя:

— Я… Бхоларам…

— О-о! Дуду! — Голос сторожа сразу смягчился. — Что ты тут делала в такой темный ночь?

— Я… Я искал вас… — растерянно пролепетал Бхоларам.

— Нас? — изумился сторож. — Зачем нас?

— Мне стало страшно…

Сторож рассмеялся:

— Иди спать, Дуду, и не бойся. Когда ваш горкха не спит, не надо бояться. Ступай домой и ложись. Пойду мимо твой дом — кричать громко буду, чтобы ты слышал.

Наутро Бхоларам почувствовал, что любовная лихорадка вот-вот доконает его. Если он сегодня же не откроет свои чувства возлюбленной, завтра его не будет в живых. У него разорвется сердце, он умрет, а с ним умрет и его тайна. Несчастный пылал как в огне, его мучила зевота, ломило тело, в горле пересохло. В тот день он не пошел обедать. Только без конца пил чай да облизывал запекшиеся губы. Его бил озноб.

Но когда наступил вечер, сердце Бхоларама преисполнилось неизвестно откуда взявшейся решимости. Он спокойно вышел из автобуса, уверенно направился к своей улице. Дошел до угла. Завернул в квартал и оказался у дома Рампьяри. Красавица, как всегда в это время, стояла в дверях и улыбалась. Бхоларам ответил ей тем же. Она снова улыбнулась. И он, поправив тюрбан, совсем было собрался заговорить.

Вдруг Рампьяри встрепенулась, сбежала со ступенек и, все так же улыбаясь, торопливо прошла мимо Бхоларама. Он оглянулся и увидел показавшегося из-за угла мальчика с хоккейной клюшкой в руках. Рампьяри подбежала к нему, прижала его к груди и с бесконечной нежностью в голосе проговорила:

— Ты сегодня что-то запоздал, дорогой.

— Нет, мама, — ответил мальчик. — Сегодня — как и всегда. Я иду следом за Дуду. Даже на минутку не опоздал. Ведь Дуду — это мои часы, я ухожу и прихожу вместе с ним. Посмотри-ка!

И мальчик указал в сторону Бхоларама. Рампьяри посмотрела, куда указывал сын, и улыбнулась.

Только тут разгадал Бхоларам ее сердечную улыбку. Он вдруг понял, что во взглядах, взрастивших в его душе благоуханные цветы робкой любви и создавших из них цветник желаний, было столько же нежности, сколько бывает ее у человека, проверяющего время. Может ли человек любить башню, на которой установлены часы? Он, Дуду, не был одушевленным существом. Он был часами, по которым мать, поджидая сына, проверяла время.