Прислонившись к стволу чинары, Фироз сказал:

— Так, бабу-джи. Вчера я раздумывал, почему бабу-джи не пришли. Правда, я беден, но я был уверен, что вы обязательно придете сюда посочувствовать и подбодрить меня.

— Да, именно так, как он говорит, — сказал Джагдиш, указав на меня. — У нас было очень тяжело на душе.

— Да-да, — подтвердил и Датт. — Прийти к тебе вчера мы были не в силах.

— Как же это случилось, Фироз? — осторожно спросил Сурджит.

— Сумею ли я рассказать вам? — Фироз тяжело вздохнул. — Как моя крошка, мой мальчик на моих глазах ушел навсегда… Я до сих пор сам не могу понять, как он стал добычей смерти. Да и разве это смерть? Разве смерть такая бывает? Если уж ему суждено было умереть, то пусть бы он хоть заболел — я бы его лечил, носил бы его к докторам, к врачевателям. Сложив ладони, я молил бы их: «Бога ради, лечите моего мальчика как можно лучше!..» Дни и ночи мы бодрствовали бы с женой, сидя у его изголовья, мы исполняли бы малейшие его прихоти… Как долго он просил купить резиновую игрушку!.. А я вот не мог. Сказал, куплю, как получу деньги за следующий месяц… Кто же мог знать, что он уйдет из этого мира еще до моей получки? Теперь я все-таки хочу купить игрушку, которая ему так нравилась. Я положу ее на могилку и скажу: «Вставай, сынок Манзур, твой отец принес тебе резиновую игрушку!..» Ведь он меня услышит, бабу-джи, как вы думаете?

Слезы навернулись на наши глаза. Мы быстро скинули одежду и стали надевать купальные костюмы.

— Сколько лет было Манзуру? — спросил Сурджит. — Года два-три? Малыш ведь совсем.

— Да, бабу-джи, — отвечал Фироз, — примерно столько… Но какой он был хороший мальчик! Вы же видели — смуглый, ручки и ножки толстенькие. С какими муками родила его Саида! А сколько амулетов покупали мы у пиров и факиров, как молили бога ниспослать нам дитя! И вот появилась отрада нашего дома — родился сын… Кто знал, что он скоро уйдет от нас! Просто уму непостижимо!.. Правду говорю вам, бабу-джи, в моем сердце словно рана открылась. Если бы он болел, если бы я видел, что он слабеет, если бы он умер на руках у матери — я одел бы его в саван, похоронил, и мне все-таки было бы легче. Но случилось иначе: я был здесь — он указал на дом, стоявший у самого пруда, — во дворе, смотрел на парней — как они спускались по тропинке с песнями, веселые, шли на ярмарку, что всегда бывает в месяце байсакхе. В пруду, возле западного берега, купались несколько сикхских ребят. Там, на другой стороне, женщины стирали белье. Саида пекла во дворе кукурузные хлебцы. Манзур все возле нее крутился и клянчил так тоненько-тоненько: «Ма, ма, хлебца!..» Бабушка, мать Саиды, сидела на кровати, пила чай… И вот, бог знает когда, Манзур отошел от Саиды. Женщины все стирали, сикхские мальчишки смеялись, парни, что торопились на ярмарку, пели песни — вот я и засмотрелся, заслушался. Потерял Манзура из виду. А немного погодя слышу, кто-то говорит на берегу: «Что это там плывет, вроде бревно? Ух ты! Да это труп!..» Затем кто-то крикнул: «Ребенок! Ребенок!..» Я бросился что было сил к берегу. Но кто-то уже успел вытащить его. Ощупали ручонки, ножки: «умер»… Я бил себя кулаками в грудь. Эх!..

— Мужайся, Фироз, крепись! — проговорил Джагдиш.

— Как мне сохранить крепость духа, бабу-джи? Перед глазами моими его невинное личико. Что осталось нам, кроме памяти о нем? Разве что эта тоненькая зубочистка да крошечная пиала. Я нашел их у канала, через который наполняется водой пруд. Вероятно, он вышел со двора, спустился к каналу, положил зубочистку и пиалу на землю, а сам нагнулся и хотел зачерпнуть ручонкой воды, чтобы рот прополоскать. Вот тут, вероятно, он и поскользнулся. Вода его потянула, он пытался крикнуть, бился ручонками и ножонками, когда его несло в пруд… Ох, и мои глаза ничего не видели, мои уши ничего не слышали! Я заслушался… Саида пекла хлебцы, бабушка на кровати все пила чай, а на канале, в двух шагах от нас… Бабу-джи, как же мне сохранить твердость духа?!

— Такова воля бога, — отозвался Сурджит. — Он дал, он и взял. В сравнении с ним у тебя так мало было прав на сына!

— Что правда, то правда, бабу-джи, — согласился Фироз. — У человека так мало прав. Что он может?

— А какой хороший был мальчик! — подал голос Датт. — Ты помнишь, Джагдиш, как он однажды стирал на берегу свою крошечную рубашонку? Какой был славный малыш! Помню, я еще тогда сказал тебе, что, если бы у меня был с собой аппарат, я обязательно сделал бы снимок, послал бы его на конкурс в газету и наверняка получил бы приз.

Подошедшая к нам Саида прислушивалась к разговору и утирала краем сари слезы.

— Бабу-джи, — проговорила она глухо и хрипло. — Локнатх Сингх-джи, который живет рядом с дакбангло, один раз снял Манзура. Мы уже сколько раз просили у него эту фотографию, а он не дает. Если бы вы…

— Конечно, Саида, — сказал Джагдиш, — я обязательно его попрошу. Думаю, что он не откажет.

И мы все пошли к берегу.

Перед нами лежала водная гладь. Кое-где по ней плавали распустившиеся лотосы. Взмахнув руками и чуть присев, я уже собирался нырнуть, когда Сурджит тихо сказал мне на ухо по-английски:

— Посмотри назад.

Я обернулся. Рядом с чинарой, меж диких лиан, стояла девушка. Она была стройна, как кипарис, красива, как лесная роза. Руки ее были подняты, она держала на голове глиняный кувшин. Саида подошла к ней и что-то объясняла знаками. Какая нежность, какое изящество, сколько жизни в ее глазах, как прекрасно лицо! Просто невероятно, чтобы женщина была так красива! Я подумал даже, что вижу не ее, а передо мной — картина художника Чугтаи^[24].

— Кто это? — спросил я Сурджита.

— Разве ты ее не знаешь? — удивленно сказал он. — Это дочка гончара. Она живет в мазанке по ту сторону пруда. Сын судьи, который приходит сюда купаться, зовет ее Красавицей пруда.

— Красавица пруда… Красавица пруда… — повторил я. — Но почему она объясняется с Саидой знаками?

— Бедняжка глухонемая.

— О!..

И тут же я подумал: хорошо, что эта девушка нема. Полотна Чугтаи тоже молчат. Если бы немая картина заговорила, все ее очарование сразу пропало бы… Как было бы хорошо, если бы все красивые женщины в мире были немы!

Заметив, что мы все глядим на нее, девушка смутилась. Она смотрела на нас большими глазами застывшей на миг в неподвижности лани. Лицо ее было прямо обращено к нам. Но вот она глянула на Саиду и чуть кивнула головой. Жемчужные серьги сверкнули под солнечным лучом, глиняный кувшин на ее голове чуть качнулся, на ногах зазвенели браслеты — в немой картине пробежала волна жизни. Девушка начала медленно спускаться по тропинке.

— Знаешь, Сурджит, в чем истоки индийского танца? — торопливо спросил я.

— В чем?

— Посмотри: девушка с глиняным кувшином, на ногах ее звенящие серебряные кольца — вот душа индийского танца!

— Ты съешь ее глазами, — сказал смеясь Джагдиш. — Чего уставился?.. Давай-ка лучше купаться. Нырнем?..

Раскинув руки, сдвинув пятки, он взлетел, словно ласточка, и в тот же миг с шумным всплеском исчез под водой. За ним и мы попрыгали в воду. Все вокруг огласилось нашими шутками. Мы взбурлили эту зеркальную поверхность, переплескиваясь друг с другом и перебрасываясь лотосами. Датт набирал в рот воды и пускал вверх фонтаны. Сурджит плавал плохо, а потому неуклюже барахтался у берега, стараясь отделиться от нас, но Джагдиш догонял его и не без осторожности окунал головой в воду, приговаривая: «Вода — лучшее вино!» Сурджит визжал.

Фироз потухшим взглядом смотрел с берега на водную гладь. Взгляд его печальных глаз вызвал в моей душе необыкновенное волнение. Я плавал и думал: «В безбрежном, вечно переменчивом пруду нашей жизни никогда не прекратится такая игра. Тут и волны радостного смеха, и всплески смерти. А порою — девичья красота…»

АЛЫЧА

Перевод Н. Толстой

Джагмохан покинул эти места двадцать пять лет назад, и вот он снова в Пахалгаме. Как переменился мир за это время! И как изменился он сам! Если прежде он брился только один раз в сутки, то теперь ему необходимо проделывать это дважды. Было время, он совсем не заботился о своем костюме. Когда он впервые приехал в Пахалгам, на нем были лишь рубашка да брюки. Но тогда, взглянув на его высокий лоб и широкую грудь, женщины стыдливо опускали взоры. Теперь шея его исхудала, грудь ввалилась и глубокие морщины избороздили высокий лоб. Чтобы скрыть седину, ему приходилось красить волосы. Он уже не довольствовался рубашкой и брюками. К его костюму прибавились пиджак, жилет и галстук, которые скрывали немощность его тела. Двадцать пять лет тому назад это был пышущий здоровьем и молодостью человек. Как он постарел теперь! А Пахалгам все так же молод, красив и привлекателен, как прежде, когда Джагмохан впервые приехал сюда!