— Такую вредную девчонку стоит хорошенько отстегать.

— Я уверена, ты никогда не ударил бы меня, — ответила Решиман.

— Конечно, — съязвил я, — ты ведь из моголов, а я тели.

Решиман положила на мое плечо свою тонкую руку, а потом бессильно уронила голову мне на грудь.

В этот миг мне показалось, что на небе весело засмеялись звезды, что нежные дрожащие облака в неведомой радости заплясали в свете луны, что порывы ветра, притаившиеся в листве чинары, запели песнь во славу вечной жизни. Я гладил длинные волосы Решиман, и счастье переполняло мое сердце. Когда же я, охваченный страстью, потерял над собой власть и коснулся губами ее губ, мне почудилось, что на ее губах я ощутил и сладость горного меда, и нестерпимый жар пылающего костра, и мучительную радость любви, и дарующее жизнь страдание.

Не смогу передать тебе, что я чувствовал в последующие восемь-десять дней. Ничего не помню. Жизнь текла, как нескончаемый чудесный сон, в котором были только я и Решиман. Словно хмель вскружил мне голову, словно только и слышалась мелодия чарующей песни. Деревня представлялась мне раем, а башни старого замка джагирдара-сахиба, словно золотые в сиянии солнца, казались удивительными и таинственными. Я чувствовал тогда, что вся вселенная: и природа, и птицы, и смех беззаботных пастухов — все создано для нас одних, для Решиман и меня. Все создано для нашего счастья.

Длилось это дней восемь-десять. А потом жестокая рука одним махом смешала мои радужные грезы. В день, который мы с Решиман наметили для побега из деревни, безжалостный отец отдал ее старшему сыну джагирдара-сахиба. Позже я узнал, что тайные переговоры об этом велись давно. Сын джагирдара-сахиба слыл распутником — такое нередко случается в знатных семьях. Вероятно, он увидел Решиман, приехав как-то на охоту, и влюбился в девушку. Вот тогда-то и принялся он уламывать ее отца. Да и я, беспечный, сплоховал — узнал обо всем слишком поздно, когда Решиман отвезли уже в городской дворец джагирдара-сахиба.

Для меня это был неожиданный и тяжкий удар. Разум мой помутился, и я проболел два года. Худой, как тростинка, я бродил от дома к дому и просил об одном: «Спасите, спасите, она укусит меня». Только эти слова от меня и слышали. Говорили, будто, узнав мою историю от кого-то из своей челяди, джагирдар сжалился надо мной и поместил меня на излечение в психиатрическую больницу в Шикарпуре. Прошло года два. Я выздоровел, и меня снова направили на работу в ту же долину, но, правда, в другую деревню — отдаленную, милях в десяти от прежней.

Рассказав историю о своих мытарствах, фельдшер умолк и забулькал хуккой. Рашид осторожно спросил:

— А Решиман? Приходилось ли вам встречаться с нею потом?

— Решиман… Живет она в гареме старшего сына джагирдара-сахиба. И хотя там много женщин, Решиман может гордиться тем, что стала любимой женой своего господина… У нее два сына… Я видел ее лет восемь-девять спустя здесь, в деревне, в доме ее отца, когда она приезжала на свадьбу своего брата. Ее отец — нужно ли говорить об этом? — теперь намбардар деревни и зиладар всей округи. Живет он в каменном доме. Ты видел его, наверное, когда шел сюда. Дом его под железной крышей, а за домом разбит большой сад… Вот и встретил я ее в том саду. Она гуляла вместе со своими маленькими сыновьями. Одетая в шелковое платье, она была по-прежнему красива. Своей величественной походкой она напоминала мне царевну. Долго стоял я, спрятавшись за ограду, и любовался ею. Я смотрел на Решиман, которая когда-то должна была стать моею женой, и видел ее не в дорогих шелковых одеждах, а в грубых красных полотняных шальварах и простой цветастой кофточке, и будто гуляла она с нашими — ее и моими — детьми. При этой мысли слезы застлали мне глаза, и, не стыдясь их, я вышел из-за укрытия и принялся кричать на нее. Я обзывал ее последними словами, проклинал ее мать и отца и не мог остановиться до тех пор, пока не собрались люди и силой не утащили меня.

— И Решиман ничего не ответила тебе на это? — спросила Рашид.

— Нет. Она увидела меня и словно окаменела, потом низко опустила голову и молча слушала мою брань. Из синих глаз-озер ее прорвались родники слез. Дрожащими руками прижала она к себе детей…

Когда она уехала из деревни, одна ее любимая подруга рассказала мне, что на ее вопрос — почему Решиман стояла и безропотно слушала мою брань — та ответила: «Даже если бы он ударил или захотел убить меня, я продолжала бы стоять, не шелохнувшись… — и добавила: — О дорогая моя подружка! То были не ругательства, а цветы любимого. Я собрала их, нанизала на нити слез своих и теперь возложу их на надгробие своего сердца, чтоб могила любви не оставалась заброшенной!»

Заканчивая свое печальное сказание, фельдшер добавил:

— Теперь-то я ни на кого не держу зла, ни к кому не питаю любви. Ни к кому у меня не осталось почтения. Раньше я делал прививки от оспы бесплатно. Теперь даже не дотронусь до руки, пока не заплатят два ана. Я больше ни о ком не пекусь, ничто меня не тревожит. Теперь я ссужаю деньги под проценты. Все в деревне, кроме отца Решиман, мои должники. Они зовут меня скрягой, злодеем. Но разве они желают мне добра? Будь на то их воля, они сегодня же прикончили б меня. У меня есть деньги, земля, дети. Я трижды был женат. Ни до кого мне нет теперь дела. Никого я не люблю, ни к кому не питаю вражды. Я лишь верный слуга джагирдара-сахиба, его покорный раб.

— И это правда, что у тебя ни на кого нет зла? — пристально глядя на фельдшера, спросил Рашид.

Фельдшер смутился, опустил глаза и ответил:

— Нет, ни на кого. Мое сердце чисто. Понимаешь ли, друг… — Фельдшер оторвал взгляд от земли и, подозрительно вскинув глаза на Рашида, проговорил: — Вот что я хочу поведать тебе. Как только я начинаю говорить об этом, мое сердце разрывается от боли на части. Но теперь я не могу молчать. Я хочу тебе рассказать о старых башнях джагирдара-сахиба. Я схожу с ума, как только вижу, что они сверкают золотом на солнце. Мне кажется, будто они смеются надо мной, дразнят меня. Я отчетливо слышу, как они говорят: «О, ты еще не знаешь нас. Мы и сейчас еще можем разрушить ваш мир, превратить в прах ваш покой. Мы можем растоптать радость вашей жизни. Ты еще не знаешь нас. Ха-ха-ха!»

На меня находит какое-то затмение, и я уверен: пока существуют эти сияющие башни, сердце мое не обретет покоя. Много раз мне в голову приходила мысль — а что, если купить пороху, ночью пробраться к замку и рвануть башни… Но каждый раз я подавляю в себе эти опасные думы.

Фельдшер наклонился к Рашиду, оглянулся и заговорщически прошептал:

— Но однажды все-таки я выполню свой долг.

КРАСАВИЦА ПРУДА

Перевод И. Рабиновича и П. Слетова

Большой пруд лежал уже в предгорьях, а город оттуда казался сказочным. Это был маленький красивый горный городок. Жестяные крыши его домов сверкали на солнце, словно парча из лунного света, золотистые и разноцветные купола шиваитского храма впивались в небо. По обеим сторонам посыпанных красной галькой улиц стояли ряды кипарисов и шишама, в зелени садов покачивались сливы, абрикосы и яблоки. Все это, вместе взятое, превращало городок в подлинно райскую обитель.

На северо-востоке висела легкая мгла. Густые деревья — сосны и гималайские кедры — были окутаны прозрачным покрывалом белой дымки. Роща могучих эвкалиптов в горной долине отбрасывала тень на длинное поле. Посреди пашни стояла пара впряженных в плуг быков, которые с такой высоты казались очаровательной игрушкой.

Не отрывая глаз от этих быков, я сказал сторожу пруда:

— Какое горе, Фироз!.. Как ужасно!.. Мы услышали эту страшную весть третьего дня вечером. Я был у доктора Саджида, когда мне сообщили, что твой мальчик утонул в пруду. Как горько мне было слышать это! Ну что ж тут скажешь… Вот мы (я кивнул в сторону своих товарищей) не решились из-за этого прийти сюда вчера поплавать. Хотели прийти, думали, что наши слова соболезнования, быть может, хоть немного успокоят твое сердце, но у нас самих на душе залегла такая тяжесть, что просто ноги сюда не шли…