Стачки, голодная толпа возле закрытых булочных, женский марш, февральский переворот, отречение царя – шквал будоражащих и тревожных событий захлестнул страну, словно прорвалась плотина народного терпения и гнева. И, оседлав волну истории, на гребень ее поднялись мошенники, авантюристы и фанатики всех мастей.

Софью пугало будущее, она боялась той унизительной роли, на которую толкают женщину нищета и голод. Она хотела освободиться от этой тревоги раз и навсегда.

Булыгин, вложивший немалый капитал в военные поставки и консорциумы, тоже имел поводы для опасений и тревог. Вокруг него рушились незыблемые репутации, растворялись в мутных аферах громадные капиталы. Синематограф же с его наивностью и призрачной красотой погружал Леонтия Петровича в подобие сладкого сна, и он все чаще заезжал на студию, чтобы, вот как сейчас, сидя на стуле в темном углу, следить за перипетиями нехитрого сюжета.

Ковбой и Индеец снова начали пальбу, упали на землю, откатились по разные стороны от нарисованного салуна. Они вращали глазами и опустошали воображаемые обоймы бутафорских пистолетов.

– Софья Ильинична! – закричал режиссер. – Вы снова опаздываете!

Стройная, грациозная, томная в каждом движении, на площадку выбежала Соня в наряде хозяйки салуна. На ней были бархатное платье со шлейфом, корсет, цилиндр.

Роза наклонилась и прошептала на ухо Булыгину, поясняя.

– Выходит прекрасная Софи, хозяйка салуна.

«И правда, хороша!» – подумал про себя Леонтий и кивнул по-хозяйски.

Софья выстрелила куда-то в воздух из бутафорского пистолета и возгласила томным голосом:

– О дикий, дикий Запад! Ты погибнешь от золотой лихорадки!

Картинно вскинув руки, встала под камеру, изогнув бедро.

– Стоп, стоп! – закричал режиссер. – Софья Ильинична, вот зачем вы так делаете руками? Это вам не варьете! И не смотрите в камеру, это же вестерн, здесь все как в жизни. До-сто-верность!

Софья оглянулась на Булыгина, одарила его очаровательной улыбкой и обратилась к режиссеру.

– Куда же мне смотреть, Михаил Соломонович? Я не понимаю. Вы говорили, тут крупный план. Что мне делать?

Режиссер издал досадливый звук. Сам забежал в декорацию, чтобы показать мизансцену.

– Вот так! Софи вышла из дверей салуна, увидела индейца, выхватила пистолет и выстрелила мгновенно и безжалостно!

Софья пожала полуобнаженными плечами.

– А что мне говорить? Не понимаю, Михаил Соломонович, объясните по-человечески, зачем она стреляет?

Режиссер схватился за голову.

– Софья Ильинична, вы же читали сценарий! Или вы не читали?

Булыгин уже поднялся было, чтобы вмешаться со своим видением сцены, но его отвлек дурак приказчик Митька, который прибежал зачем-то из конторы и теперь робко просовывал голову в дверь.

Булыгин подозвал его жестом.

– Ну чего там? Пожар? Наводнение? Сказал же, меня не отвлекать!

Не переставая кланяться Булыгину, встревоженный Митька тянул руку с зажатой в ней синей телеграммой.

– Да не топай ты сапожищами! Не видишь, харя, мы фильму снимаем! Ну, чего там у тебя?

Приказчик подал конверт.

Софья продолжала спорить с режиссером.

– Я в вашем сценарии ничего не поняла! Индеец плохой, Ковбой злой, Софи просто дура какая-то, и все убили друг друга. В чем тут мораль и где ваш хеппи-энд?

– О боже! – Купер снова потянул себя за вихры. – Это вестерн, поймите вы наконец! Американский жанр! Здесь нет морали, здесь побеждает самый сильный или самый злобный и коварный!

– А я какая? Ну, то есть, моя Софи? – не унималась Софья. – Она злобная? Или сильная и коварная?

– Да как вы не поймете, Софья Ильинична? Она жертва чудовищного индейца, но убивает его в безумном порыве отчаяния!

Пока они спорили, Булыгин распечатал телеграмму. Сделал шаг к сцене, рассеянно посмотрел на артистов.

Только сейчас его заметил Купер, бросился к нему с запоздалым приветствием.

– Господин Булыгин, простите ради бога. Мы так увлечены!

Булыгин выпучил глаза и растерянно потряс перед лицом Мишеля телеграммой.

– Мой обоз, сорок пудов золота!.. Шел с моих приисков. Нанял верного человека…

– И что?

Артисты смотрели на заводчика с нескрываемым любопытством. Роза даже подошла и заглянула в телеграмму через плечо Булыгина.

Лицо Мишеля Купера вытянулось. Помня разорение своего отца, он постоянно жил в страхе банкротства фирмы Булыгина и прекращения финансирования киносъемок, его главнейшей и единственной страсти.

– Что случилось, Леонтий Петрович?

Булыгин, шлепая толстыми губами, как обиженный ребенок, все пыхтел и тряс телеграммой.

– Сорок пудов! Дурачье! Всех перебили, телегу увели… Сорок пудов золота!!!

– Софья Ильинична, сюда! – крикнула Роза.

Софье, которая пропустила всю эту сцену, припудривая нос в своей гримерке, показалось, что ее зовут на сцену. Не к месту она выбежала на площадку, выстрелила в воздух из бутафорского пистолета, объявила:

– О дикий, дикий Запад! Ты погибнешь от золотой лихорадки!

Растерянный, почти что плачущий Булыгин подошел и протянул Софье телеграмму.

– Гляди, Сонька, ограбили… обоз, сорок пудов! Какой там Дикий Запад, это – Дальний Восток.

Everett Collection / shutterstock.com

Лилии в китайской фарфоровой вазе источали привязчивый, гнилостный аромат. Три года назад, обманутая и брошенная другим мужчиной, Софья падала все ниже в бездну отчаяния. Она выступала с канканом в грязном варьете, принимала любезности от всякого сброда и, наверное, наложила бы на себя руки, если бы не случилось проезжать через Иркутск Булыгину, который в том месяце выиграл долгую тяжбу и получил хороший куш. Софья по первому его размягченному взгляду поняла, что сможет поймать его на крючок, и ей удалось разжечь в нем нешуточную страсть. Она позволила сопроводить себя в Петроград и, потомив пару месяцев, ответила на ухаживания немолодого и не особо любезного заводчика.

В ту ночь, восхищенный белизной ее кожи и стройностью нежного тела, он нес романтическую чушь, называл ее своей Суламифью, лилией долин. Себя он, видимо, считал мудрецом и пророком, и Софья охотно подыграла его тщеславию.

С тех пор романтика остыла, связь их превратилась в банальное сожительство третьесортной актриски с хамоватым купцом, но Булыгин сохранил привычку подносить ей белые лилии. Их запах пропитывал все вокруг и за это время так осточертел Софье, что она всякий раз была рада глотнуть дыма от крепкого табака папиросы, которую не выпускала изо рта мадам Роза.

Помогая Софье отцепить от волос ковбойскую шляпу и расшнуровать корсет, Роза ворчала с привычным возмущением. В зубах неизменная папироса в длинном мундштуке.

– Тиран! Деспот! Купчина! Как он смеет называть вас Сонькой! Это вас-то, экранную диву!

– Пусть, мне все равно.

По-своему поняв ее ответ, Роза пыхнула папироской.

– Не спорю, Леонтий Петрович шикарный мужчина. Богатый, вдовец – тре жоли[5]! Но я бы не смогла терпеть такое обращение. Я, Сонечка, древняя феминистка.

Софья сбросила на пол юбки, перешагнула стройными ногами в парижских шелковых чулках.

– Ах, Роза Ивановна, не рвите мне сердце. Я и так всю жизнь свою растоптала – и ради чего?! Мечтала о любви, а попала в золотую клетку. Мечтала быть звездой экрана, затмить славой Веру Холодную – и вот играю в глупых водевилях! Господи, как хочется все это бросить!

Надев платье желтого шифона, Софья повернулась к Розе обнаженной спиной. Застегивая крючки на ее платье, Роза отложила горящую папироску на туалетный столик.

– Софочка, жалобные монологи показывают в Художественном театре, у Станиславского. А у нас немое кино. Поэтому молчите и думайте, как вам вытрясти побольше денег из этих жадных и глупых мужчин.