– Что на тебя нашло? – недоумевает Ральф. – Вы же с Майком обычно впереди планеты всей языками почесать.

Он в самом деле не знает. Он бы рад побыть душечкой, но каждый раз, когда видит журналиста невольно начинает возводить стены ещё до того как успел прозвучать первый вопрос. Это Саймон носит хмурый вид с такой грацией будто это новый чёрный, а ему «хмурый совсем не к лицу, и тёмные одежды поглощают большую часть света».

Поэтому он не знает, что сказать Ральфу, и просто трусливо пишет одну, две, три песни, которые прячет в планшете в папочку под названием «встол».

– Возьми себя в руки, Трой, ну серьёзно, – повторяет Ральф. – Это не профессионально.

– Ага, это только тебе норм сваливать посреди турне и брать «творческий перерыв» в разгар работы, а мне как что так сразу «не профессионально»! – взрывается Трой. – Пошёл ты в жопу, Дороти! Я просто не пойду и всё!

И просто не идёт.

В тот день пока все катаются раздавать интервью важным херам, он успевает совершить пробежку по местности, позволяет себе бокал шампанского на завтрак и отрубается до самого обеда.

Хотя нет, на самом деле всё не так. На самом деле сначала он позволяет себе бокал шампанского на завтрак, потом уходит в забег и приходит в себя ближе к вечеру в парке на скамейке щедро отделанной голубиным пометом.

И всё равно – это лучший день за последнее время.

К вечеру заряда в нем на донышке – где-то там на уровне самооценки – и пока не вдарил адреналин, по краям поля зрения плещутся подлые мушки. Но он всё равно идёт на сцену и ни разу не лажает, потому что в силу своей предсказуемости на сцене он не лажает никогда. Больше всего он боится, что когда-нибудь кто-нибудь скажет, что он поёт как на работу ходит, потому что на самом деле всё не так.

Сцена – это не работа, это фиксированная точка в пространстве и времени, которая день за днем разбирает и собирает его по молекулам в одно целое. За пять минут до выхода он сидит в закулисье как кот в коробке Шредингера, и никак не может понять: сдох он уже или живой. Но потом коробка открывается и он всегда живой, каждый раз живой и никогда-никогда не умирает. Сцена – это не работа, это не «зона комфорта» даже; это единственное место во всей Вселенной, где он живет целиком и полностью.

– Извини, – кидает он Ральфу наутро без всяких прикрас и сам удивляется, как получилось так долго удерживать заветное слово в груди. Ральф поджимает губы, пожимает плечами, но всё равно кивает.

Иногда Трою кажется, что Ральф терпит его исключительно потому что когда-то давно он показал ему видео с капибарами.

∞ ∞ ∞

Он звонит Келлеру – тому самому, который «Келлер-из-Контроверс». Келлер трубку не берёт, но перезванивает позже, когда Трой уже передумал изливать душу, и он просто говорит про погоду, непогоду, невкусный кофе, а потом передаёт по секрету, что Сидни Янг готов бы продать почку, чтобы поехать в тур с его группой. Келлер смеётся добродушно, ей богу Санта Клаус рыжебородый:

– Янг в своём репертуаре.

Трой уточняет на всякий случай, что конкретно он имеет ввиду.

– Такой из себя сноб, а никак не может отрастить яйца подойти поздороваться, – объясняет Келлер. – К тебе небось тоже не сам подошёл, да?

Трою очень хочется возразить, что ничего он не сноб, просто не матюкается через слово и тоже разбирается в этих модных кошачьих ссанинах.

– Хер пойми что в газетах пишут. Он тебя не обижал?

– Нет, конечно, Сидни – мякотка, – фыркает Трой. Но про газеты согласен.

Келлер снова смеется, потому что, как выяснилось, никто в этом мире, кроме Троя не считает Сидни славным парнем, зато все кроме него считают его зазнавшимся мудаком. Но охуенно талантливым мудаком – тут все солидарны.

– Ну раз мякотка… – сдаётся Келлер.

Келлер, положа руку на сердце, талантливый не настолько. И на сцене лажает. Но Келлера любят все. Ему немножко за 40, и он одинаково общается с журналистами, с публикой, с ним сейчас: как добрый учитель с нерадивыми, но любимыми учениками. Келлер может себе позволить нести на сцену пивное пузико, проблески седины в золотисто-рыжих волосах и однотипные дурацкие рубашки. Келлер – легенда, таких больше не делают. У него в бумажнике фото жены, детей и собаки; срать ему хотелось на всех этих людей в интернетах.

Но Трой проверил хроники двадцатилетней давности: Мэтью Притчетт-Келлер тоже начинал, как неуклюжий загнанный мальчишка и в рехабе своё время отбыл.

На него находит осознание, что все они застряли в одной шатко-валкой лодке в бассейне с акулами. Они трое – Гордон, Янг и Келлер – как те призраки Рождества о прошлом, настоящем и будущем. И если Келлер из них – Призрак будущего, им всем крупно повезло.

∞ ∞ ∞

Хуже всего, что в самом деле всё не так плохо. В среду они идут на местное радио, а диджей приветствует их кексами с кофе. Кажется, ей в самом деле нравится группа, она задаёт правильные вопросы, позволяет говорить о чём угодно, а он очарователен до луны и обратно, красноречив и увлечён беседой.

В итоге война выходит какая-то совершенно дурацкая, ни о чём и ни с кем, но он с удивлением обнаруживает, что каким-то хером уже проебал чувство юмора, самоуважение и треть воли к жизни, зато наел обратно добрую часть «запаса на чёрный день», который едва успел рассосаться в череде рабочих стрессов. Скорее всего виной тому привычка усердно заедать бессонницу углеводами, а недосып – сахаром. Объективно и логически при его росте и комплекции это не критично, а с новой традицией выбегивать свою тревожность по окрестностям может и вовсе на пользу. Но всё равно не в тему и не вовремя.

Похоже, Саймону это кажется довольно забавным.

На самом деле Саймон тоже скучает больше, чем показывает, и ему так же не всегда хватает сцены, чтобы всю дурь из головы выбить. Поэтому несмотря на поздний час Саймон очень громко и ясно распаляется о том, как его достала трезвость бытия, яростно размахивает прихваткой и брызжет соусом по плите апарт-отеля, с декламацией о том, что лучшая часть пасты – это вино, которое к ней подходит. Он ляпает соусом на футболку в которой завтра пойдет на сцену и машет венчиком на тему «кому нахуй усралось изучение всех этих искусств, что там вообще можно учить, просто бери и делай!» А потом недрогнувшей рукой яростно перемешивает варево в кастрюльке, так что бицепсы ходуном ходят, мужчина мечты, чтоб его, с чёрными ногтями и точёными скулами. Совершенно непонятно почему не он красуется по центру на афишах.

Больше всего Саймона бесит, что он такой фуди, а паста с бокалом сухого белого – комбо мечты. Однако без Эммы под боком бокал белого быстро превращается в ряд разноцветных стопок длиной с Великую Китайскую Стену.

Трой прислоняется спиной к чужому холодильнику и безропотно принимает тарелку с фигурно выложенной пастой и листиком базилика на кромке. Ему белого сухого не требуется – он и так в шоке, что наконец-то с ним происходит что-то хорошее и размахивая белыми флагами готовится к празднику.

Саймон почему-то оттаивает каждый раз, когда видит его с вилкой в руке, будто вспоминает, что он настоящий. А он безрадостно думает, что cаймонская стряпня едва ли не единственное топливо для его защитных механизмов, и это смешно, если задуматься, но с таким раскладом ему пиздец.

– О-о-о, как же мне всё это аукнется, – обречённо вздыхает он, похлопывая себя по щеке.

Сай качает головой, улыбается и судя по лицу ловит с десяток трепетных флэшбэков:

– Когда тебя это останавливало?

– Легко говорить с такими-то скулами, – фыркает он. – Не ты же «щекастое лицо группы».

– Нормальные у тебя щёки.

– Круглые, – не соглашается Трой. – Ты что, газет не читаешь?

– И что? Тебе идёт круглый.

– Вид с ними дурацкий…

Саймон безапелляционно шлепает его по лбу вилкой под звонкое «ай! за что?», но сдаётся:

– Не дури, нормальный у тебя вид. Задолбанный, но крепкий.

– В смысле «крепенький»? – уточняет он, чертя кавычки свободной рукой.