— Ау, Галина Васильевна, — Лена хлопнула несколько раз в ладоши, — вы меня слышите? Как прошел разговор? Почему у вас дверь не заперта? Вы договорились о главном — определили доли?

— Какие доли?! — придя в себя, с гневом воскликнула Галина Васильевна. — О каких долях можно говорить, когда там такая драма?!

— Драма! Очень хорошо! — Лена подошла к этажерке, взяла из-под листа бумаги диктофон и убрала его в портфель. — И что же у нее стряслось?

— А что это вы сейчас убрали в портфель? Диктофон?

— Да, а что?

— Вы оставили здесь диктофон и ничего мне не сказали?

Лена пожала плечами.

— Так вы были бы против. Вы же у нас законопослушная.

— Да, я законопослушная.

— А у меня свои методы работы.

— Знаете что, Лена, я… я отказываюсь от ваших услуг. А гонорар… гонорар можете оставить себе.

— Вот такая история, — сказала Саша и огляделась по сторонам. — Слушай, я ужасно боюсь мышей. Они тут есть, как думаешь?

— А ты думаешь, они любят бычки в томате? — задумчиво произнесла Вера, явно витая в других измерениях.

Они сидели в закутке. Вера расположилась на диване, Саша — на стуле напротив.

— Как, ты сказала, называлась картина? — спросила Вера.

— «Этюд в красных тонах».

— Точно, вспомнила. Там внизу еще было написано «Галке».

— Да, это моей маме.

— Помню я ее. Вообще история темная. Она висела у отца в мастерской, когда мама приходила ему позировать. Они тогда только познакомились. Пока он рисовал, я разгуливала по мастерской, разглядывала картины. Мне было лет шесть. Я умела читать и при всяком удобном и неудобном случае демонстрировала свои способности. Меня хвалили, а я ужасно люблю, когда меня хвалят.

Саша улыбнулась.

— Прям как у Цветаевой: хвалите меня, и долго.

— Именно этот случай. Но дело в другом. Я была мелкая, и мне не давали мои шесть, думали — три-четыре. Я этим пользовалась. И тут этот незнакомый дядечка, к тому же художник Я его и спросила: мол, какой такой галке, птице, что ли? Вначале он, конечно, изумился, что я умею читать. Потом рассмеялся и рассказал целую историю о том, что он дружит с птицами, особенно с галками… ну и так далее и тому подобное.

— И где же она теперь? У тебя в галерее я, например, ее не видела.

— Я ж тебе говорю: история темная. Отец несколько раз ее выставлял, а потом она пропала, будто и не было. Еще помню, готовили выставку к его пятидесятипятилетию, я у него спросила про «Этюд», а он отмахнулся, пробурчал что-то нечленораздельное. Но тогда я списала это на запарку — когда делаешь выставку, проблем по горло. Ну а потом…

Вдруг где-то загромыхало и заскрежетало. Женщины вскочили и быстро пошли к выходу. Широко распахнув дверь, на пороге стоял Олег с монтировкой в руке. Увидев Веру, он кинулся к ней.

— Вер, ты жива?!

— Что за глупый вопрос? Сам не видишь?

— С тобой все в порядке? — Он попытался обнять Веру, но она скинула его руку с плеча.

— Со мной — да. Познакомься.

Олег только сейчас увидел, что Вера не одна.

— Это Саша, моя… сестра.

— Очень приятно. — Олег попытался улыбнуться. Улыбка получилась какой-то кривоватенькой.

— Саш, а это Олег, мой бывший муж, — закончила церемонию представления Вера и шагнула на улицу.

— Настоящий и будущий. — Он кинулся за ней.

Саша вышла из ангара, прикрыла за собой дверь и огляделась, пытаясь сориентироваться. Вера стояла у большого, похожего на танк джипа и махала ей рукой, приглашая в машину.

— Тебе куда? — уже устроившись на переднем сиденье, спросила Вера.

— Домой.

— Ну и садись, мы… — Вера осеклась, — Олег тебя подвезет. — Она зло посмотрела на мужа. — Ты ведь подвезешь Сашу?

— Что за вопрос, сочту за честь.

По дороге Олег несколько раз пытался заговорить с Верой, но она упорно молчала. Пришлось Саше, не вдаваясь в подробности, объяснять, как и почему они оказались запертыми на складе. «Да, — вспомнила Саша слова матери, — как жаль, что мы не можем посмотреть на себя со стороны. Невооруженным глазом видно, что люди любят друг друга… и что? Вместо того чтобы поговорить… Интересно, как бы я себя повела на месте Веры?» Она вынуждена была признать, что ответа на собственный же вопрос у нее нет.

Еще из машины Саша увидела мать, она выгуливала их пса. Три дня назад Андрей подобрал его на улице и принес в дом. Саша с Галиной Васильевной были категорически против. Но сын настоял, дал ему кличку Бемоль, на которую пес мгновенно отреагировал, и теперь он два раза в день выгуливал новых хозяев. Чаще, конечно, Бемоль выгуливал Галину Васильевну.

— Пойдемте, — предложила Саша, — я вас с мамой познакомлю. — Она первой вышла из машины. — Мама, мам! Мы должны срочно позвонить этой женщине-адвокату и отказаться от ее услуг!

— Я это уже сделала.

Подошли Олег и Вера. У обоих был понурый вид.

— Познакомься, мама, это мои новые друзья. Они подвезли меня на машине.

— Друзья, — неприветливо добавила Вера, — с которыми ваша дочь собирается судиться.

— Здравствуйте, Вера, я вас узнала. А это ваш муж?

— Б.у., бывший в употреблении.

— Не слушайте ее. Я — настоящий… и будущий. А твои подколки меня ничуть не задевают.

— Ты не слишком многословен для первого знакомства?

— Галина Васильевна, — Олег внимательно, будто пытаясь что-то вспомнить, посмотрел на нее, — простите, я не мог вас где-то видеть? Мне кажется, что…

— Вы видели меня у церкви Николы в Хамовниках. Милостыню еще хотели подать.

— Ради бога, простите, я ведь не знал…

— Ну что вы, помогать бедным — достойное занятие.

— Послушайте, — Олег почувствовал себя неловко, ему захотелось как-то загладить свою вину, — Галина Васильевна, не сочтите за бестактность, но позвольте дать вам совет: впредь при выборе адвоката будьте осторожны. Прежде всего надо прислушиваться к рекомендациям людей, которым вы действительно верите.

Галина Васильевна с сомнением покачала головой.

— Не знаю, есть ли теперь в этом смысл?

— Есть один человек, безусловно порядочный, настоящий профессионал…

— Ты с ума сошел, — перебила его Вера, — найдешь Галине Васильевне хорошего адвоката, и мы проиграем процесс.

Сегодня приснился сон. Довольно противный. Я прям как мадам Петухова: «Ипполит, я видела сон». Ну да ладно. В общем, иду я по Парижу. Точно знаю, что Париж, но ничего вокруг не узнаю. Иду к кому-то в гости. По узкой улочке скольжу мимо домов, двери либо заколочены досками, либо закрыты на металлические засовы огромными тяжелыми замками. И вдруг вижу — открытая дверь. В прихожей горит старинная масляная лампа. Вхожу — и понимаю, что это мой дом. Только он совсем пустой — ни мебели, ни картин. У нас в парижской квартире много было картин: отца, матери, наших друзей. Прохожу по коридору первого этажа, ступаю тихо-тихо, но шаги громко резонируют в пустом пространстве помещения. Подхожу к лестнице и вижу, что эмалей тоже нет. Сквозь витраж на дубовые перила падает лунный свет, он цветными пятнами ложится на ступени, образуя замысловатые узоры. Я любуюсь этой красотой, при этом понимаю, что такого быть не может: за домом высокие каштаны, которые не пропускают лунный свет. Но меня это не удивляет. Удивляет по-прежнему отсутствие картин. Я стою на площадке между пролетами, поднимаю голову и вижу черта. Он сидит на табурете, две ножки которого опираются на пол, а две другие парят в воздухе, и играет на виолончели. Музыки я не слышу. Без всякого ужаса, наоборот, с интересом разглядываю его. Он похож на скрипачей Шагала, страшных, как вампиры, играющих на крышах его родного Витебска. На нем нет никакой одежды, хотя какая, к черту, у черта может быть одежда? В общем, он абсолютно голый, покрыт бурой шерстью. Понимаю, что инструментом он прикрывает свои гениталии. При одной мысли увидеть их ненароком меня охватывает панический ужас. Черт, продолжая орудовать смычком, не обращает на меня никакого внимания. Тогда я спросил его, что он делает в моем доме и куда подевались все картины? Даже не взглянув на меня, он сделал удивленное лицо: «Разве это твой дом? Ты уверен?» Я возмутился: «Да, мой. У меня все бумаги в порядке!» Он прекратил играть, вытянул вперед левую руку. Стекло небольшого слухового окошка с пронзительным звоном раскололось, и в дом влетели, как птицы, несколько листов бумаги. Черт ловко поймал их рукой, внимательно изучил и по-деловому заметил: «Тут нет твоей подписи». Я стал возражать, но он, не слушая меня, продолжал: «Подпись чернилами недействительна». Догадавшись, на что он намекает, я довел до его сведения, что в наше время кровью расписываться не принято. «Не приня-я-ято? — Он тянул это слово бесконечно. — А напрасно, — менторски добавил он, — люди совсем стыд потеряли. — И без всякой логики сообщил: — Мое мнение по этому вопросу разделилось».