– А если стена – не воспримут? – засомневался марксист.

– А тяжёлая артиллерия-то на что? Второй эшелон начеку! Мы как курок – на взводе…

Коба бесцеремонно внедрился в щебечущий звонкоголосый кружок девушек.

– Здравствуйте!

– А вы кто? – спросила «ягодка» с малиновыми губами.

– Я Пифагор. Спешу к вам на помощь: доказать, что дважды два четыре.

– Но тогда я солнечный зайчик.

– Почему же зайчик?

– Потому что мираж. Потому что алгебра – заблуждение, а интегралы – бред: вероятность невероятного. Математики вообще заблудшие догматики.

– Тогда хаос – это благо, а жить хорошо – неприлично, – Пифагор на секунду потерялся. – Тогда я бы, пожалуй, застрелился.

– А мне нравится ход ваших мыслей, – нарисовался Матьяш, воспользовавшись заминкой. – Если сравнивать алгебру с геометрией, то их объединяет только математика, а биссектрисы, кубы и всякие катеты не вещественны, и отличие их такое же, как у местоимений «он» и «она».

– А я бы возразила, – вступила в разговор рыженькая с мелкими редкими веснушками вокруг остренького носика с бантиками и ленточками в косичке. – Если нет математики, то откуда взяться электричеству? А ГЭС, а атом, а заводы? Без этого ж каменный век…

– Всё это плоды прагматиков – скучных, упёртых, оклеенных математикой гениев… Бездушие – враг человечества. Они даже чай пьют трагически. А нам, простым смертным, нужен праздник. Чтоб ноги наши ступали по жизни с вдохновением, мягко и со смятением душ…

– Тогда вам не в инженерный институт. Вы ошиблись дверью, – вновь возразила девица с остреньким носиком. Бантики и ленточки у неё ощетинились. – Для вас филология открыта. Там двери пошире таким…

– Боюсь, Аля, что с чёрного входа только, – вставила всё та же блондинка.

– Вот это точно подмечено. Моё благоразумие начинается с чёрного входа. А любовь – с дверей рая. К этому я больше склонен, чем к наукам.

– Да вы донжуан?

– Я падший лирик, но благородный… А у вас… как вас?

– Лидия!

– А у вас, Лидия, разноцветные глаза.

– И какого же цвета?

– Лилово-земляничного. В них смотришь и ощущаешь себя на необитаемом острове, как Крузо – с романтикой и трепетом, но без страха.

– У вас вид сугубо парадный. Представляю вас в лохмотьях Крузо.

– Я бы не прочь, если бы вы были и Пятницей, и Субботой и Воскресеньем!

– Мне кажется, что аппетиты у вас чрезмерны и несоразмерны.

– Чтоб хорошо меня понять, не следует торопиться верить. Вера в придуманные страхи от непонимания. Она убивает в человеке идею. Я немало знавал безыдейных людей. Они воском пахнут. Пустота и вялость – порок слабых. Идея лечит. Моя мечта – идеализмом очеловечить зоологические инстинкты.

– Плюнуть с высокой колокольни на мораль?!

– И снова предубеждения… Зоологические инстинкты должны быть управляемы. И управляемы не разумом, а чем?.. Не поверите – любовью.

– Но любовь и есть зоологический инстинкт.

– Не попали. Любовь – это идеализм с человеческим лицом, и если любовь не разумна, то человеческое-то в ней и правит инстинктами. А иначе на голом идеализме можно докатиться до Адама и Евы. И без райских яблочек…

– Лида, ты разве не видишь? Он наряжается в яркие слова, чтоб мозг вынести, – не выдержала Аля, теребя указательным пальцем розовую ленточку на косичке. Глаза у неё набухли синевой и недоразумением. – И ты думаешь, что после такого ты вспомнишь про математику?! Он голову забивает инстинктами и сеет там хаос… чтоб запутать… Вот Пифагор ближе к теме: он знает, сколько будет дважды два.

Майский не устоял перед откровенным вниманием к своей особе:

– Более того, я даже знаю, кто поэму «Мцыри» написал.

– Вот и налицо истинный вундеркинд. Чувствуется конкретика и фундаментальная школа, – обрадовалась Лидия и, глядя на Семёна, заметила: – А вы, молодой человек, чего приуныли и не проявляете себя?

Цветов встряхнулся:

– Я слишком много знаю, чтоб веселиться. Мои друзья шутят по обязанности весёлых людей. Коба у нас безжалостно умён, а Владимир – как фонарь на площади – дарит свет разноцветным бабочкам. А я человек невесёлый, болезный. Всё больше болею за своих неординарных друзей.

– Девочки, мне кажется, пора экзамены сдавать, а не разбрызгиваться словами, – вступила в разговор, вероятно, с намерением его прервать, овальная девица с румяными яблоками щёк. Острые вишенки глаз осуждающе выпиливали мужские силуэты. – Так можно и математику провалить. Ей острые языки ни к чему… и детские теоремы не помогут.

Она акцентированно блеснула взглядом в сторону Пифагора и, как заботливая наседка, обняла крыльями своих цыплят.

Девушки отвернулись, и все выдвинулись к двери аудитории, где должен был начаться экзамен.

Молодые люди смотрели вослед уходящей разлучнице. В душах хранилась досада от обрыва бурной беседы. Они видели со спины её роскошные формы и бурлили.

А потом Майский как бы опомнился:

– Девочки, мы с вами! Мы ваши талисманы!.. И кто бы чего ни подумал, а я бы согласился и экзамен за неё сдать, и за всех сразу, – озираясь по сторонам, решительно заверил он.

– За кого за неё?

– За женщину с румяными яблоками щёк!..

В комнате общежития четыре панцирные кровати. Архитектура сталинских пятилеток: с высоким потолком, своды с узорным орнаментом. Напротив двери большое окно в центре. Под подоконником письменный стол с задвинутыми стульями. Ещё один между кроватями у стены: кровати не первой свежести, с затёртой полировкой. Направо от двери встроенный шкаф с фанерными, выбеленными эмульсионкой дверками. У окна справа с закинутыми руками за голову лежит с сытыми мыслями Семён Цветов.

Дверь распахнулась и захлопнулась. Комната осветилась, стало суетно. Прибыл Матьяш, всклокоченный и радостный, с лицом иконописца.

– В деканате чуть не захлебнулся звонкой радостью. С ног чуть не снёс Лидию. Помнишь «ягодку»? Она тоже как солнце осчастливилась. Вся так запылала, аж её лицо смешалось с малиновыми губками. А когда оповестила, что они устроились здесь же, за стенкой, – он постучал пальцем по стене, – тут уж чуть в пляс не пустились… Солидность сдержала.

– Подозрительное совпадение, не правда ли? – заметил с иронической ухмылкой Семён.

– Но это закон жанра! Всё предсказуемо. Как только тогда соприкоснулись – и как магнитом потянуло.

– Нафантазировал. Каким, к чёрту, магнитом?

– Обоюдожеланным…

– Вова! У тебя энергии, как в кипящем самоваре. Только она вся уходит в ноги. Они как колёсная пара в паровозе.

– Так я на самовар или на паровоз похож?

– На самовар похож Коба. Особенно когда без трусов… А ты больше на голодного волка. Тому лишь бы увидеть красную шапочку…

Матьяш расплылся в доброй улыбке. Его губы съехали на сторону, а глаза умилились.

– А ты что, его видел?!

– Кого?

– Кобу.

– Не видел, но вообразил…

– А я уж было подумал чего-то ещё… Скороспелые!..

– Ну ты и извращенец. А я-то уж было обожать тебя начал…

– Кипячёные у тебя мысли. Чаще пар спускай… – с нисходящей улыбкой Владимир приблизился к сокурснику и ладонью потрепал его голову. – Живём, Сеня, не по своеволию, а по страсти, но обуздывать её – дело богово… Мы народ растрёпанный, лохматый, в противоречиях утопаем… Без узды немыслимо…

– Вот философ хренов. Действительно, тебе на фило-со-логию надо было. С гендерным уклоном…

– Да я бы и не прочь, если б такая существовала, но с обстоятельствами не совпала бы…

Владимир Матьяш был выходцем из детдома. Вероятно, законы той жизни помогли ему стать в общении мягким и, мало того, универсальным. В этом смысле ему давалось легко как в контактах с воспитанниками, так и с воспитателями. Мало того, он ощущал себя любимцем публики и играл эту роль с удовольствием избалованного ребёнка. Когда любят, прощают всё, и ему прощали. Только дети за вольности, взрослые за вспышки нежданных откровений и раскаяний. Этим и в дальнейшем он облегчил свою жизнь, торя для себя перспективы комфорта и невероятных продвижений по службе. Не имея технического образования, имея только среднее, его начальство двинуло в Сургут по прокладке трубопроводов сначала в мастера, а вскоре и в прорабы. В условиях тайги и командировок этот фокус был не единственный, но редкий, присущий его дару общения и целеустремлённости. И вот пришла пора новых перспектив, а образ прораба за границей, куда его наметили, не складывался – образование в условия не вписывалось. Его неприятие наук пришлось ломать начальству и вновь двигать, но по образовательной стезе.